Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

— Что вы сделали с моим мальчиком? — строго спросила донна Катарина.

— Простите, синьора, ничего. Он просто устал, — как можно более спокойно ответил я.

— На вас обоих лица нет! — воскликнула синьора Кассини. — Пили всю ночь, что ли?

— Прошу прощения, но было дело, — я смиренно опустил голову и разглядывал свои пряжки на кроссовках, которые пришлось привязать к шнуркам, чтобы те в глаза не бросались.

— Но Доменико никогда себе такого не позволял! — ужаснулась синьора Кассини. — Это вы его напоили?

— Да, синьора.

Донна Катарина закрыла лицо руками и заплакала.

Мне стало невыносимо больно. Я вспомнил, как по юности доводил до слёз свою мать, Елизавету Григорьевну, то не отвечая на звонки, то отпуская незаслуженные колкости по отношению к сёстрам, то негативно высказываясь в адрес гуманитариев.

Один случай я вообще никогда не забуду. Мой отец, Пётр Ильич Фосфорин, держал в мини-баре дорогой, безумно древний коньяк, который он сам не пил, но хранил, как раритет. А я пришёл из ненавистного университета, открыл и всё выпил. После этого родители меня чуть не убили. Они ведь не знали, почему я это сделал: я старался не «грузить» их своими проблемами.

— Чему равен предел косинуса от логарифма икс, при икс, стремящемся к бесконечности? — с презрительной усмешкой вопрошал меня профессор Шварц на устном зачёте.

— Не существует, — буркнул я, чтобы отвязаться.

Надо сказать, в школе и на первом курсе математический анализ, в отличие от дискретной математики, не особо меня интересовал: интерес и понимание пришли только после знакомства с теорией алгоритмов, где скорость роста математических функций активно применяется при исследовании скорости работы программы.

— Это привидений не существует. Идите, мистер Войд*, — с презрительной усмешкой преподаватель произнёс двусмысленную фразу.

Профессор, скорее всего, имел в виду, что у студента пусто в голове, но я подумал совсем другое и воспринял это как личное оскорбление.

— Синьор Фосфоринелли, что с вами? — внезапно появившийся в дверях Эдуардо вырвал меня из недр моей замусоренной памяти. Парень держал в руках небольшое деревянное изделие, внешне напоминающее седло. В сердце закололо: он и вправду настолько проникся математикой, что сдержал своё слово и выстрогал эту нецентральную поверхность второго порядка из дерева. А я, негодяй, не выполнил своего обещания.

— Синьор напился и напоил твоего брата. А теперь бредит наяву. Стыд вам и позор, Алессандро!

— Ну вы даёте! — похоже, эти слова привели подростка в восторг. — А потом пели кабацкие песни?

— Эдуардо, что ты себе позволяешь! — в отчаянии прикрикнула на него мать.

Бедная синьора Кассини! Как же ей не повезло с родственниками и соседями.

— Нет. Потом обсуждали устойчивость колонн и играли в шахматы, — честно ответил я.

— Потрясающе! Когда я вырасту, я тоже пойду с вами! — с воодушевлением воскликнул Эдуардо.

— Никуда ты не пойдёшь, — строго ответила донна Катарина. — Иди в комнату, делать уроки. Мне с синьором нужно серьёзно поговорить.

— Уже иду, — ответил Эдуардо, но, дойдя до лестницы, обернулся и спросил: — Синьор Фосфоринелли, мы будем сегодня заниматься комбинаторикой, как вы обещали?

— Боюсь, что нет, мой мальчик, синьор Фосфоринелли уезжает, — ответила за меня донна Катарина.

— Синьор, но почему? — удивился Эдуардо. — Вам не понравилось в Риме? Слишком шумно и пыльно?

— Нет, что вы. Дело не в этом. Синьор не оправдал ничьих ожиданий и должен уйти с позором, — ответил я. — Надеюсь, вы теперь сможете найти общий язык с братьями Альджебри. Они разбираются в математике лучше меня.

— Не хочу с ними! — воскликнул младший Кассини. — Карло вечно занят, а Стефано ужасно объясняет, у него каша в голове!

— Эдуардо, что я тебе сказала? — донна Катарина бросила строгий взгляд на сына.

— Да, мама, — уныло промямлил Эдуардо и отправился к себе наверх, оставив меня наедине с пылающей от гнева донной Катариной.

— Простите, синьора, но я могу всё объяснить… — начал было я, хотя уже заранее знал, что подобное начало разговора подобно неудачному паттерну проектирования.

— Думаю, вы уже достаточно натворили, чтобы сметь оправдываться. Вы ещё хуже, чем Алессандро Прести, да упокоит Господь его грешную душу! Вы напоили моего мальчика и, воспользовавшись этим, сделали своё грязное дело…

— Прошу меня извинить, синьора, но вы неправы. Я не настолько испорчен, чтобы позволить себе что-то подобное. Да я и не могу: даже в силу физиологических особенностей сопраниста.

— Лицемер. Кому вы это рассказываете? Женщине, всю жизнь прожившей в Риме и хорошо знающей изнутри это грешное общество?

— Синьора, я не из Рима! И у меня на Родине подобные отношения не приняты. Я, конечно, имею некоторое представление о методах, так скажем, нахождения «локального максимума», но чтобы самому докатиться до такого? Нет, уважаемая, здесь вы неправы.

— В любом случае, вы уже встали на скользкий путь. С тех пор, как вы появились в этом доме, мой бедный Доменико потерял покой. Не спит, не ест. По ночам сочиняет грустную музыку, топя в ней мучительное, нереализуемое чувство…

— Простите, что? — переспросил я. Ты смеёшься над моими чувствами, или всё и вправду настолько серьёзно?

— В прошлое воскресенье, вечером, мой мальчик пришёл ко мне в комнату весь в слезах. «Не могу, мама, душа болит. Почему я люблю этого негодяя Фосфоринелли?» Знали бы вы, каким острым кинжалом отозвались во мне эти слова! Но вы не замечаете никого, кроме себя.

— Но ведь он мне об этом не говорил! — попытался возразить я.

Несмотря на то, что я сам испытывал к маэстро Кассини весьма нежные чувства, так не похожие на братскую любовь, но это были всего лишь мои личные проблемы, которые никого не касаются. Сейчас же я узнаю, что мои чувства взаимны, и я должен был сразу это заметить. Но, пардон, в самом деле, я же не экстрасенс!

— А вы сами не видите? Или у вас вместо сердца антикитерский механизм?!

— Синьора, я инженер, но не телепат. Тем более, в на его месте любой парень давно бы уже признался… Даже «виртуоз».

— Доменико — не любой парень, — со вздохом, как-то двусмысленно заметила синьора Кассини.

— Да, синьора, я это знаю. Он сам сказал, что любит юношей, но не таких, как я, — угрюмо ответил я.

— Боюсь, вы не понимаете. И никогда не поймёте.

— Конечно не понимаю. Я ведь почти не знаю Доменико. На любые вопросы о себе он либо отвечает «не твоё дело», либо вовсе игнорирует.

— Потому что у него есть на это причины, — с каким-то странным выражением лица ответила донна Катарина. — Но не вам о них знать.

— Отлично. Я не настаиваю. Но чем я могу помочь, синьора?