Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

— Не удивляйтесь, Алессандро. Я попросил уважаемого синьора Сальтарелли порепетировать с вами дополнительно. И решил проследить, каковы ваши успехи в искусстве изменения положения тела в пространстве, — усмехнулся композитор-математик, в очередной раз невероятно порадовавший меня своим научно-техническим подходом к делу.

Домой я пришёл совсем разбитый и сразу рухнул в кресло, почти забыв про запланированный скандал.

Но только я с наслаждением бросил свои больные кости в мягкие объятия кресла, как в дверях гостиной появилась Доменика в зелёном бархатном халате.

— Салют, маэстро, — с усмешкой поприветствовал я её. — У меня радостная новость. Я сегодня дебютировал в роли принцессы Жвачки и даже победил злодея Риккардио, освободив Снежного Короля.

— Что за бред? Жевательная резинка это же жуткая дрянь, которую нельзя есть принцессам! Так отец говорил. А ты… Ты перегрелся на мартовском солнце, не иначе! — возмутилась моя суровая Музища.

— Конечно, я же «зайтовский марц», как изволили выразиться ваше величество, — продолжал издеваться я.

— За что ты так со мной, любимый? — её слова ранили меня в самое сердце. Действительно, за что?

— Извини. Накипело, — угрюмо пробурчал я.

— Я вижу, ты задержался. Но не переживай, поначалу всегда трудно.

Да, сразу видно, что ты никогда не работала в театре, подумал я. Но ничего не сказал.

— Когда планируешь грандиозное шоу со скандалом?

— Увы, прямо сейчас, любимый, — с грустью сообщила Доменика, и я сразу понял, в чём дело, увидев, как донна Катарина спускается по лестнице, и решил действовать.

— Нет, Доменико! Я не могу! — я картинно схватился за голову. — Это переходит все границы!

— Прости, Алессандро, — со страдальческим видом ответила Доменика. — Но ты должен знать. Я люблю тебя больше жизни! Я не могу без тебя!

— А я не могу переступить свои принципы! Я ради них отказался от карьеры в Капелле и готов отказаться от любви!

— Ты не любишь меня? Да? — уже со слезами на глазах воскликнула Доменика.

— Люблю, но как брата! Ведь ты такой же мужчина, как я. Понимаешь, Доменико? — я вскочил с кресла, собираясь уйти.

— Не понимаю! — с этими словами Доменика опустилась на колени и схватила меня за руку. — О, Алессандро! Я… Хочу тебя!

— Не смеши меня, поющий лис. Эти слова бессмысленны. Твоя плоть не может испытывать желание, поскольку лишена этой возможности. Да и как ты себе это представляешь?

— Ах, Алессандро, ну почему ты такой глупый? Я хочу почувствовать тебя!

О, небо! Ведь я был абсолютно уверен в искренности её слов! Как же мне хотелось прямо сейчас обнять её, сжимать в нежных объятиях, а затем сделать то, чего хотели мы оба. Но я сдержался, ибо в противном случае наш план бы провалился на месте.

— Нет! Это ужасно! Ты спятил, брат? Да я лучше в монастырь уйду, чем буду с парнем!

— Но, Алессандро! — искренне изображая рыдания, воскликнула Доменика.

— Я всё сказал. Пока!

Надо сказать, я успел хлопнуть дверью, не дожидаясь, пока донна Катарина успеет что-либо сказать. Тем лучше. Не будет неприятных разговоров.

Итак, оставив Доменике записку с адресом, я благополучно съехал в местную гостиницу, где планировал жить до самой премьеры. Что будет дальше — посмотрим.

Комментарий к Глава 33. Дополнительная репетиция и мнимый скандал Принцесса Бубльгум (Жвачка, Боннибэлл); Риккардио; Снежный Король – персонажи из м/ф “Время приключений”

====== Глава 34. Катарсис и покаяние ======

Внимание! Насколько известно, богослужения в Колизее не проводились до 1740 года.

Так что это авторский ляп.

В самом конце Великого поста «виртуозы» Сикстинской Капеллы участвовали в скорбном, заупокойном богослужении, проводившемся в Колизее и посвящённом памяти невинных жертв гладиаторских боёв. Вход был свободным для всех молящихся, поэтому я беспрепятственно мог посетить этот памятник античной архитектуры, который в моё время являлся музеем.

Развалины амфитеатра Флавиев, казавшиеся белоснежными из-за палящего весеннего солнца, не произвели на меня того грандиозно-ужасающего впечатления, в отличие от крошечного и бездарно спроектированного храма Пифии, который до сих пор внушал мне необъяснимый страх. Песчаный ветер, буйствовавший за пределами Колизея, свистел, как миллионы североамериканских сусликов — сипло, но мощно.

Одетые в белые одеяния хористы выстроились на верхних ярусах амфитеатра, простой народ же толпился на нижних, окружавших заросший сорняками ров. К последним теперь относился и я, с грустью и тоской вспоминая свои золотые дни в хоре Капеллы. О, как же мне хотелось оказаться вновь с ними, взойти на верхний ярус и слиться с этим чистейшим потоком — голосом и душой — в одно невероятно прекрасное песнопение, мощным сигналом уходящее прямо в небеса:

Miserere mei, Deus: secundum magnam misericordiam tuam…*

Внезапно в памяти возник один эпизод из моей старой жизни, когда я, наверное единственный раз за несколько лет, случайно зашёл в Казанский собор во время литургии.

На часах было около десяти тридцати, в полумраке горели сотни свечей, но не таких, как в Сикстинской Капелле. Более тёплым и родным был этот свет. Воцарилась таинственная тишина, и хор начал петь херувимскую песнь Бахметьева. Тихие, неприметные секунды проникали в душу, словно поток магнитного поля, и не оставляли равнодушными никого. Что-то ёкнуло в моём чёрством, каменном сердце. Я не смог сдержать слёз и, как подстреленный олень, пал на колени: во мне впервые загорелся огонь раскаяния за свои поступки.

С пола меня подняла очень строгая бабушка в синем платке, наверное, одна из тех, что так раздражают посетителей. Но знали бы вы, каким бальзамом на мою душу пролились её слова…

— Бедный ты мой ребёнок, наверное двоек наполучал. Ничего, двойки — это тоже испытание. И ты его преодолеешь.

— Спасибо. Хотел бы я так думать, матушка, — с болью в голосе ответил я.

Мне было лет восемнадцать, и я после того случая даже попытался исправиться и наладить отношения с близкими. Но никто не пошёл навстречу. В итоге я впал в отчаяние, а едва зажёгшийся в сердце огонь постепенно погас и вновь загорелся только сейчас, в восемнадцатом веке, во время богослужения в амфитеатре.

Находясь на нижнем ярусе и не имея возможности примкнуть к этому ангельскому хору, я невольно сравнил себя с Адамом, изгнанным из рая за свои грехи. Я это понял только сейчас. Не кардинал Фраголини лишил меня доступа в Капеллу за нежелание менять конфессию, но сам Господь, за мою чёрствость и вредность, проявлявшуюся по любому поводу. Скольких людей я довёл до слёз? Скольким испортил жизнь, обижаясь на весь мир из-за своих проблем?

Кто дразнил сестёр за девчачьи разговоры и рисовал усы с клоунским носом на всех плакатах с их любимыми поп-звёздами? Кто пьяным вламывался к ним в комнату и читал матерные стихи? Кто намазал горчицей и кетчупом коржи в свадебном торте для Оли и Алтти? Кто того же Алтти спаивал, в конце-концов? Ведь у парня непереносимость спирта! И после этого я ещё смею в чём-то обвинять беднягу Ратти? Да ведь я ничем не лучше его. Пожалуй, даже хуже.