Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

— Ты кто?!

— Я? Белый орёл!

Наконец я, как «бабка на чайник», вылез на сцену, вероятно, вызвав своим видом у хореографа культурный шок, поскольку тот переменился в лице не в лучшую сторону, но ничего не сказал.

Дальнейшие два часа Сальтарелли безуспешно пытался объяснить, какие движения необходимы для моей роли. Казалось, что задача невыполнима, если бы я вовремя не вспомнил то, что могло бы мне помочь.

«Спокойно, Санёк, включай дополненную реальность!» — думал я, сканируя взглядом движения хореографа. По сути, все сценические движения состояли из элементарных перемещений.

«Так, правую руку вправо и на десять сантиметров наверх, левую руку вверх и повернуть на шестьдесят градусов», — командовал я сам себе, представляя себя вездесущим исполнителем-черепашкой из школьного курса информатики. Надо сказать, я успел записать за хореографом движения и теперь лишь воспроизводил их по зафиксированной схеме.

В памяти неожиданно всплыли аналоги из курса общей физики. Так я представил, что моя рука — это радиус-вектор точки в сферической системе координат, а я управляю этой точкой, меняя её положение, оба угла — вокруг оси и вверх, а также скорость и ускорение, следя за тем, чтобы последнее было постоянным, то есть без рывков.

— Плавнее, синьор, не так резко! — командовал хореограф.

Плавнее? Что ж, я, кажется, знаю, с чем теперь сравнивать сценические движения для пантомимы. Вспомнив курс численных методов, я представил, что мне нужно рукой провести линию через воображаемые точки в пространстве. И вместо кусочно-линейной интерполяции использовать для гладкого соединения точек полином, например, Лагранжа.

Но всё равно мои движения по их мнению не соответствовали стандарту, и я вынужден был провести более трёх часов за репетицией.

Вспомнился мой старый добрый университет и ставшие традиционными дополнительные часы якобы самостоятельной работы в аудитории.

Так получилось, что лекции по теории графов были поставлены у нас первой парой, а преподаватель читал свой предмет столь монотонным и тихим голосом, что студенты прозвали его дед Морфей. Меня не раз вырубало на парах этого повелителя сна, как следствие, первую контрольную по предмету я с грохотом провалил и вынужден был остаться после пары на дополнительные часы.

Это был второй курс, насколько я смутно помню. Смутно, потому что на тот момент опять поссорился с родителями и жил в северной части города у деда Гриши в каморке, где мы пили водку по вечерам, пропивая его пенсию и мою жалкую стипендию, которой я вскоре и вовсе лишился.

Но к утру я, тем не менее, просыхал и плёлся в университет за новой порцией троек.

Помню один неприятный эпизод. Когда у нас с дедом не осталось денег, я рискнул позвонить маме и попросить пару тысяч до следующей недели. Мама приехала, отругав меня и своего отца, прибрав совершенно замусоренную квартиру, а вместо денег оставив мешок картошки и ещё каких-то овощей (дед ударился в вегетарианство ещё в девяностые и меня приучил). Таким образом мы остались без «топлива» на всю неделю. Вскоре родители всё-таки забрали меня домой, сочтя, что безопасность в данном случае важнее свободы.

К слову, в тот же год зимой я, кажется, здорово ушибся, когда пошёл встречать младшую сестру и её друга с концерта какой-то модной рок- или поп-группы. Я еле стоял на ногах, но в итоге всё-таки упал, и подросткам пришлось тащить меня под руки в травмпункт.

Впервые за несколько лет мне стало неожиданно стыдно за этот поступок. Что, если у сестры из-за меня произошёл конфликт с тем парнем, который ей вроде бы нравился? Может он перестал с ней дружить из-за вредного старшего брата-пьяницы?!

Последующие два часа Сальтарелли промывал мне мозг сомнительной идеологией:

— Артист обязан полностью перевоплощаться в того героя, роль которого он исполняет! — активно жестикулируя, вопил хореограф. — Вы не просто должны изображать женщину, но почувствовать себя женщиной. Это ведь не так сложно, с учётом вашей особенности…

— Прошу меня извинить, но я не согласен, — я старался быть хладнокровным и еле сдерживался, чтобы не скрипнуть зубами от злости. — Театр это красивая иллюзия, в которую должен верить зритель, но не актёр! Что будет, если я буду играть Ромео и каждый раз чувствовать, как герой умирает? Что от меня останется? Но главное не это. Можно сколь угодно глубоко входить в образ, болеть и мучиться вместе с персонажем, а из зала крикнут: «Не верю!».

Несмотря на то, что начал я довольно спокойным тоном, к концу монолога меня всё-таки сорвало на крик. Видимо, моя гневная речь произвела впечатление на постановщика, поскольку у последнего загорелись глаза.

— Это было великолепно! Сколько эмоций! Синьор Фосфоринелли, вот это то, что нам нужно для вашей роли во втором действии. Запомните это состояние.

— Да пожалуйста, мне не сложно. Сказали бы сразу, что нужны эмоции, я бы не ломал голову.

— Нужно ещё раз отрепетировать патетическую сцену с пантомимой. Синьор Фосфоринелли, вы знаете какие-либо стихи, в которых страсть достигает своего пика?

— Да, конечно, — ответил я, вспоминая, что бы это могло быть.

Неожиданно вспомнились стихи Маяковского, которые я частенько почитывал в юные годы и которые идеально соответствовали моему теперешнему настроению. Вот их-то я и зачитаю.

— Вы не против, если я буду читать по-русски?

— Читайте на любом языке, ведь главное не слова, а создание образа.

Я вышел на середину сцены, наступив пару раз на проклятую юбку, в которой я путался, и поставленным высоким голосом начал вещать:

— В скверах, где харкает туберкулёз…

Хореограф и костюмер восторженно слушали непонятные и незнакомые им стихи с матерными словами, которые я не стеснялся употреблять на репетиции, зная, что никто не поймёт.

Вскоре я вошёл во вкус и ещё более громко и агрессивно продолжил своё выступление:

— Вам! Проживающим за оргией оргию! Имеющим ванную и тёплый клозет!..

Закончил я свою гневную тираду следующим, воззрившись в центральную ложу и, указывая рукой на воображаемого зрителя, провозгласил:

— Эй, небо! Снимите шляпу! Я иду!

— Браво! Брависсимо, синьор Фосфоринелли! — воскликнул маэстро Альджебри, неожиданно возникший в той же самой ложе с фонарём в руке.

— Маэстро?! — у меня от удивления глаза на лоб полезли.

Стало жутко стыдно представать в таком виде пред светлые очи дальнего предка своей возлюбленной. На что я был похож в тот момент, оставалось лишь догадываться.

В голове возникла нелепая картина: костлявая девица-анорексичка с татуировкой и манерами неотесанного мужика в потрёпанном платье с дурацким кринолином декламирует стихи «певца мировой революции». Хоть бы композитору в голову не пришло запомнить и перевести, иначе меня ждут большие неприятности.