Гарднер Дозуа - Лучшая зарубежная научная фантастика: После Апокалипсиса

Плакаты качаются на улице Короля Георга, массовая демонстрация «Нет рабству!», и «Долой концентрационный лагерь!», и тому подобное, рассерженные люди собрались вместе, чтобы бороться против закрепощения тех, первых, хрупких Иных в их замкнутых сетях, лаборатории Мэтта Коэна в осаде, его разномастную группу ученых пинают из одной страны в другую, пока они в конце концов не оседают в Иерусалиме…

Святой Коэн Иных – так его теперь называют. Борис поднес кружку к губам и обнаружил, что она пуста. Он опустил кружку, потер глаза. Надо поспать. Он уже не молод, он не может сутками бодрствовать, подпитываясь стимуляторами и неустанной энергией юности. Как в те дни, когда они с Мириам прятались на этой самой крыше, не размыкая объятий, давая друг другу обещания, которые – и это было известно им обоим даже тогда – не исполнить…

Он думал о ней сейчас, пытаясь разглядеть, как она, возможно, направляется по древней мощеной Неве-Шаанан к павильону Центральной Станции, к своему кабачку. Думать о ней было трудно, больно , как, как… как мальчишке. Он вернулся не из-за нее, но где-то в глубине души, наверное, жила надежда…

На шее тихонько вздохнул шир. Он приобрел его в Тонг-Юн-сити, на Марсе, на задворках Арафат-авеню, в безымянной клинике, которой руководил марсианский китаец в третьем поколении, мистер Вон, самолично вжививший его Борису.

Предполагалось, что шир получен из окаменелых останков микробактериальных марсианских жизненных форм, но правда это или нет, никто наверняка не знал. Носить в себе шир было… странно. Паразит, он питался Борисом, он тихо пульсировал на шее, он стал частью человека, вторым аппендиксом, он наполнял хозяина чуждыми мыслями, чуждыми чувствами, забирая взамен человеческие и чуть-чуть изменяя их: свои мысли ты видел словно преломленными в калейдоскопе.

Борис прижал ладонь к ширу и ощутил его теплую, на удивление шершавую поверхность. Шир шевелился под пальцами, тихонько посапывая. Иногда шир синтезировал неизвестные вещества, действовавшие на Бориса как наркотик, заставая его врасплох. Порой шир менял углы зрения или даже связывался с узлом Бориса, электронно-сетевым компонентом его мозга, вживленным вскоре после рождения, без которого люди сейчас хуже, чем слепы, хуже, чем глухи, без которого они отрезаны от Беседы.

Он знал, что пытался сбежать. Он покинул дом, он отбросил воспоминания Вэйвэя или по крайней мере попытался – на какое-то время. Он отправился на Центральную Станцию, поднялся на самый верх – и выше, выше, выше. Он оставил Землю, вышел за орбиту, удалился к Поясу, умчался на Марс, но воспоминания преследовали его; прочным оказался этот мост Вэйвэя, навеки связавший будущее и прошлое.

– Я хочу, чтобы память моя жила, когда я уйду.

– У всех людей так, – ответил Иной.

– Я хочу, – продолжил он. набираясь храбрости, – хочу, чтобы моя семья помнила. Училась у прошлого, чтобы планировать будущее. Я хочу, чтобы мои дети обладали моей памятью и чтобы их память тоже передалась потомкам. Я хочу, чтобы мои внуки, и их внуки, и так далее, из века в век, – чтобы все они помнили этот миг.

– И да будет так, – произнес Иной.

«И стало так», – подумал Борис. Память жила в его сознании, чистая, как росинка, незамутненная и неизменная. Вэйвэй получил то, о чем просил, и его воспоминания стали теперь воспоминаниями Бориса, и Влада, и его бабушки Юлии, и его матери, и всех их, всех: кузенов, и племянников, и дядь, и теть, и племянниц. Все они получили доступ в хранилище памяти семейства Чжун, каждый мгновенно мог нырнуть в глубины воспоминаний, в океан прошлого.

Мост Вэйвэя, как его до сих пор называют в семье. Работает он странно, где бы ты ни был: трудишься ли в роддоме на Церере или шагаешь по улице в Тонг-Юн-сити на Марсе, вдруг в голове твоей возникает внезапная мысль, новая картина – первые роды кузины Оксаны, например, рождение маленького Яна, боль вперемешку с радостью, и случайные мысли о том, покормит ли кто-нибудь собаку, и голос врача «Тужься! Тужься!», и запах пота, и писк мониторов, и чей-то невнятный разговор за дверью, и неописуемое чувство, когда твой ребенок медленно выходит из тебя…

Он поставил кружку на стол. Центральная Станция внизу уже проснулась, на прилавках в местных магазинчиках появились свежие продукты, ожил, загудел рынок, запахло дымом и медленно поджаривающимися на гриле цыплятами, закричали идущие в школу дети…

Он подумал о Мириам. О Маме Джонс, как ее теперь называют. Отец ее нигериец, а мать – с Филиппин. Они любили друг друга, когда мир был молод, любили на иврите, языке своего детства, но оказались разлучены – не потопом, не войной, а просто самой жизнью, так уж она поступает с людьми. Борис работал в родильной клинике при Центральной Станции, но здесь жило слишком много воспоминаний, подобных призракам, и в конце концов он взбунтовался, и вошел в Центральную Станцию, и выше, и сел в ракету, доставившую его на орбиту, к месту, называемому Вратами, а оттуда – сперва – в Лунопорт.

Он был молод, ему хотелось приключений. Он пытался сбежать. Лунопорт, Церера, Тонг-Юн… но воспоминания преследовали его, и худшими из них были те, что принадлежали отцу. Они пробивались к нему сквозь шелест Беседы, спрессованные вспоминания, перепрыгивающие из одного Зеркала в другое, сквозь пространство, со скоростью света, память Земли была с ним повсюду, и наконец тяжесть стала настолько невыносимой, что он вернулся.

Борис был в Лунопорте, когда это случилось. Он чистил зубы, видя в зеркале свое лицо – не молодое, не старое, обычное лицо, с раскосыми глазами китайца, славянскими чертами, волосы чуть поредели… и вдруг память набросилась на него, затопила, и он уронил зубную щетку.

Память не отца, а его племянника, Яна: Влад сидит в кресле, в своей квартире, выглядит старше, чем помнилось Борису, похудел. Что-то в облике отца смутно встревожило, что-то протянулось сквозь пространство и стиснуло болью грудь – этот замутненный отцовский взгляд… Влад сидел молча, не узнавая племянника, не замечая никого из тех, кто пришел навестить его.

Он сидел, а руки его двигались в воздухе, выбирая и переставляя невидимые предметы.

– Борис!

– Ян!

Племянник смущенно улыбнулся.

– Вот уж не чаял взаправду увидеть тебя.

Запаздывание во времени, передача Луна – Земля и обратно, узел с узлом…

– Ты вырос.

– Да, конечно…

Ян работал на Центральной Станции, в лаборатории на пятом уровне, производящей вирусную рекламу – переносимые по воздуху микроскопические вещества, передающиеся от человека к человеку, размножающиеся в закрытых пространствах, в системах кондиционирования воздуха, как на Центральной Станции, закодированные на доставку особых личных предложений: органика связывается с механизмом узла и внушает: «Купи. Купи. Купи».