Вячеслав Прах - Песня мертвых птиц [litres]

Главврач поправил на переносице очки – этот жест уже стал классикой – затем внимательно посмотрел на записку покойника и образец своего личного почерка. Изучив эти два листа, он поднял голову и посмотрел в глаза вошедшему.

– Отличия есть, и вы их сами видите. Но очевидно и редкое сходство наших с ним почерков. Уж очень редкое…

– Сходство с чьим почерком? – на всякий случай переспросил его собеседник. Для него доктор Стенли был тайной, самым нелогичным человеком из всех, с кем ему доводилось работать, если не брать в расчет пациентов.

– С почерком убийцы. Почерк Эриха Бэля мне хорошо знаком, – сказал доктор Стенли абсолютно спокойно, даже не вздрогнув на таком нечастом и режущем слух слове – «убийца».

– Что вы думаете по этому поводу? – директор пытался поймать его бегающие и, казалось, неуловимые глаза. Но, увы, сделать этого ему не удалось.

– Это может быть редчайшим совпадением, ведь я полагал, что мой почерк уникален, и за всю свою практику я ни разу не встречал у других похожий почерк… – главврач сделал паузу, а затем добавил: – Либо меня хотят подставить. Вы к чему больше склоняетесь сами?

Но его собеседник ничего не ответил, а лишь задал еще один вопрос:

– Почему вы сначала пошли в пустую палату пациента, а лишь после этого направились смотреть на его труп? Это у меня никак не укладывается в голове. Здесь логики – ноль! Но у меня есть одно предположение…

– Какое? – быстро спросил старик, которому не очень хотелось уходить на пенсию в места лишения свободы.

– Вы зашли, чтобы что-то забрать из комнаты, некую вещь, которая могла вас…

– Выдать? – оборвал его обвиняемый.

– Да. Именно – выдать.

– Хочу расстроить вас, директор, – доктор Стенли улыбнулся, как ни в чем не бывало. – Я просто зашел посмотреть – выпрыгнул ли пациент из окна своей палаты. Что здесь такого?

– Это противоречит здравому смыслу. И вы это знаете, Стенли, не хуже меня! Если сказать кому-нибудь, что некий юноша выпрыгнул из окна и его труп сейчас лежит во дворе, то обыкновенный человек, а тем более – доктор, услышав данное заявление, первым делом побежит к трупу, а только потом уже будет смотреть, откуда тот выпрыгнул. Так логичнее. Или вы другого мнения?

Главврач тихо засмеялся.

– Это все – ваши фантазии, директор. Методы, эксперименты, заключения, выводы. Ваша проблема в том, что вы не думаете и советуете так же поступать другим. Признайтесь себе уже, наконец, что вы совершенно не понимаете людей, хотя постоянно среди них находитесь и даже занимаете самую высокую должность в этой лечебнице. Но вы…

– Не говорите мне, доктор Стенли, того, что я и так хорошо знаю, скажите мне лучше правду – зачем вы зашли в палату Эриха Бэля, когда узнали, что он покончил с собой?

– За день до смерти этого пациента я получил записку… – вдруг сказал старик серьезным и твердым голосом. – Ее мне кто-то подсунул под дверь.

– Что за записка?

– Обыкновенная записка, написанная шариковой черной ручкой, такой же, какой и письмо якобы от имени Эриха Бэля. В ней было сказано, что завтра умрет пациент, его выбросят из окна из-за того, что он слишком грустный… – главврач замолчал, его глаза, наконец, перестали бегать, он пристальным взглядом впился в лицо собеседника. – Не верите мне, директор? Вижу, что не верите. Приходится врать иногда, в тех случаях, когда правда звучит неправдоподобно.

– Не верю, – честно признался директор, а затем добавил: – Но охотно выслушаю вас до конца.

– В записке было сказано, что если я не пойду в палату и не заберу из нее свою личную вещь, то полиция предъявит эту вещь как улику против меня, и конец своей жизни я встречу за решеткой.

Можете не верить, директор, но это правда. Прошу простить меня за то, что пытался схитрить. Позавчера, когда я получил это письмо, я тоже счел его сначала бредом. Но когда на следующий день дворник ворвался в мой кабинет и сказал, что пациент выбросился из окна и разбился, в тот же миг меня охватил поистине животный страх за свою жизнь. Поэтому я сначала и побежал в палату этого меланхолика, забрал с того самого подоконника свои часы, которые у меня украли уже больше месяца назад, и только потом побежал смотреть на труп. Я пообещал дворнику тройной оклад за его молчание. Мне было известно, что он – человек бедный, и для его семьи эти деньги будут не лишними.

Он дал слово, что никому не скажет о том, что видел. И как я понимаю, он это слово сдержал, раз наручников на моих руках нет.

Вы можете спросить у него, директор, если не верите…

Директор не знал, верить старику или нет, но одно он знал точно – кто-то был очень заинтересован в смерти Эриха Бэля. У кого-то был мотив его убить…

– Я верю, что дворник может вас покрывать. Все нити с самого начала вели к вам, доктор Стенли, но я не мог понять, почему. Теперь стало хоть немного проясняться, хотя все еще туманно. Время покажет, врете вы или говорите правду, а пока дождемся, что выяснят офицеры, у них носы настроены, как у собак-ищеек. Вряд ли теперь они упустят что-то очевидное.

На этой не самой приятной ноте директор покинул палату своего заместителя и направился в свой храм тишины, к камням, которые не умели лгать.

Не зная директора достаточно хорошо, можно было предположить, что у него светобоязнь или фобия яркого дневного света. Но это было не так!

Свет отвлекал его. Свет навевал разные мысли, например: как прекрасна погода за окном, в такой ясный и чудный день нельзя просто сидеть бездумно, нужно наполняться светом, пропускать его через себя, вспоминать детские радостные дни, когда мир воспринимался в особо ярких красках. Нужно вставать со своего рабочего места, высоко подпрыгивать в воздухе, как артисты балета, белые лебеди, чьи сердца полны самой верной и чистой на свете любви к своему балету; нужно улыбаться, брать в руки камни из сада и швырять их далеко, улыбаться и подпрыгивать в воздухе, как кузнечик. Нужно радоваться и радоваться, бесконечно предаваясь солнцу…

Но директор радоваться не любил. Это отвлекало его от неисчерпанных глубин самого главного источника его жизни – самого себя. Индивида, который не раздражал его изо дня в день своим присутствием, ибо директор не любил смотреть в зеркало, а если уж приходилось в него смотреть, то он сразу доставал бритву и брился, чтобы не смотреть на собственное отражение зря.

Плотные черные шторы его кабинета были защитой от радости, от бесконечного солнечного тепла, а самое главное – от солнца, которое могло просочиться за его воротник и стать частью его состояния. Директор с молодости изучал покой, он расщеплял его на атомы и наслаждался теми отдельными частицами воздуха, которыми наполнялись его ум, его тело и его глаза.