Полина Елизарова - Черная сирень

Потом уже, по весне, перед самой Пасхой, к ним в гости зашел Никитин.

Было утро воскресенья.

Варвара Сергеевна позавтракала водянистой кашей, покормила кошек и, лежа на кровати, перечитывала Пастернака.

Когда она научилась прятать и выбрасывать абсолютно все назначенные врачами таблетки, выжить в существующей действительности ей помогали только книги.

Они создавали другую реальность, соавтором которой она становилась, представляя и ощущая все именно так, как ей хотелось.

Из современников никто особо не зацепил, и она пошла по классике.

– Мам, к нам гость, вставай!

– Сережа, это ты? – закричала в коридор Самоварова.

– Как угадала?

– Шуму много.

Варвара Сергеевна вначале было засмущалась и кинулась одеться-подкраситься, но тут же оставила это занятие и раздраженно махнула рукой: «А что это теперь уже поменяет?»

На кухне закипал чайник.

Анька-лиса щебетала с гостем так мило, словно вовсе не она называла полковника за глаза исключительно «этот».

На столе красовался тортик, рядом лежал букет необыкновенных, бледно-сиреневых тюльпанов.

«Вот оно как, Сережа… Пока сплетались наши тела и души, не до цветов тебе было, не до жестов… А сейчас ты шел к совсем другой, уже чужой тебе женщине, и вспомнил по дороге о правилах хорошего тона».

– Привет.

– Варь, ну как ты?

– Нормально… Ань, сделай-ка радио погромче!

– «Полюби-и-и… и мне осталось жить ровно девять слов, а после вечное солнце», – неожиданно подпела Самоварова, не отрывая глаз от букета.

Лучше поздно, чем никогда.

Да нет, о чем это она?!

Давно уже друг, не более…

Но цветы просто так ей еще никто не дарил.

А если честно, то вот уже много лет она получала некрасивые аляповатые букеты только от коллег по работе, и только в Международный женский и в день своего рождения.

– Не знал, что ты Земфиру любишь.

– Да что ты вообще, Никитин, знаешь…

Рядом с тортом и цветами, в окружении парадных новых чашек, которые Анька суетливо достала из какого-то богом забытого угла, полковник явно чувствовал себя неуютно.

«Интересно, а дома он как? – завертелась в голове заезженная до дыр, но, оказывается, так и не выброшенная пластинка. – Он же дарит ей цветы, хотя бы по праздникам? Неужто так же теряется?» – усмехнулась она про себя.

Анька продолжала подыгрывать Никитину.

Чересчур перед ним хлопоча, накрывала к чаю.

Варваре Сергеевне пришло в голову, что дочь и бывший любовник так тесно, вернее, хоть как-то по-человечески, общаются впервые.

– Я поговорить. – Полковник шумно размешивал сахар в красивой глупой чашке.

– Валяй.

Никитин запнулся.

– Мам, мне же отойти нужно ненадолго!

Ну-ну. Сговорились, что ли?

Когда Анька вышла, полковник пододвинулся к Варваре Сергеевне и взял ее за руку:

– Варь, мне помощь твоя нужна!

– И в чем же? – внутри похолодело.

За последний год она похудела так, что ее гладкая и упругая от природы кожа в некоторых местах на теле провисла, как сдутый шарик.

– В работе, Варь…

Она выдохнула.

– Уже интереснее!

С того момента Варвара Сергеевна стала время от времени давать полковнику Никитину внештатные консультации.

И тело, и дух ее постепенно пошли на поправку.

Но тавро, что успела выжечь на ней тьма, пока газ заполнял кухню, осталось заметным для окружающих.

По крайней мере, именно так она себя до недавнего времени ощущала…

«Валера запекает рыбу в фольге, он же сегодня выходной, – пронеслось в голове, – а я ему толком не сказала, приду или нет».

Рассекая пространство, на столе завибрировал мобильный.

На экране заискрилось: «Валерий Павлович».

Варвара Сергеевна улыбнулась сквозь слезы.

Это – чудо!

Она подошла к плите и сорвала с духовки пластырь.

Затем не поленилась, залезла на табуретку и сняла с окна грязные шторы.

«Да, это была я, в своем вчера. А сейчас я в своем сегодня».

Вот уж поистине, когда влюблены, мы смотрим на мир глазами Бога.

Она поняла, что готова и хочет от этих отношений существенно больше, чем просто нежная дружба.

И тут же, как восьмиклассница, густо покраснела.

А ведь всегда считала себя циничной.

Сирень была везде.

Складывалось такое ощущение, будто одной хмельной весенней ночью город навестили шутники-инопланетяне и насадили усыпанных миллиардами крошечных созвездий кустарников во все пригодные места.

Белая, сиреневая, темно-фиолетовая, а еще нежно-розовая и нежно-голубая – этот месяц можно было объявить месяцем сирени и месяцем Галининой победы.

В тот день, когда на экране монитора колыхнулось, дернулось и застыло на моментально вылезшем снимке изображение трехнедельного эмбриона, Мигель был у отца на Кубе.

Весь апрель он тараторил на своем испанском по скайпу и как-то вечером сообщил Галине, что старый музыкант, доигрывавший свою скрипку в дешевых забегаловках для туристов, стал совсем плох.

Не спрашивая ее совета и не приглашая с собой, Мигель поставил Галину в известность о том, что берет билет до Кубы, пока в один конец.

Это неожиданная новость вызвала у нее противоречивые эмоции.

С одной стороны, любовник показал ей себя в таком качестве, в котором она его почти не знала – обозначил свою ответственность в отношении отца.

С другой – поездка причиняла лично ей массу неудобств: сожитель на неопределенный срок лишался заработка, плюс он потратит деньги (которые и ей бы не помешали) на недешевый авиабилет, к тому же ей и дочери, привыкшим к его помощи, пусть и дозированной, придется какое-то время крутиться самим.

Между отъездом Мигеля и ошеломляющей новостью о беременности прошло десять дней, за которые он пару раз позвонил и сбивчиво рассказал о том, что отец действительно плох и что сейчас старик находится в муниципальной больнице, где хоть как-то пытаются его поддержать.

– Срочно бери обратный билет! – едва справляясь с переполнявшими ее эмоциями, закричала в трубку Галина, как только вышла из кабинета врача.

– Галя, у меня еще ночь. Что? Что-то с бабушкой? С мамой? Да не кричи ты, говори спокойно.

«Хм… Слишком бодрый у него для разбуженного человека голос», – несмотря на волнение, тут же отметила Галина.

Ей показалось, что некоторые женщины, дожидавшиеся своей очереди в коридоре, глядя на нее, усмехнулись.

– Нет-нет! Это очень хорошее! Пока секрет. Приезжай скорее и все узнаешь, – еще громче, еще восторженней продолжала она и нарочито медленно, горделиво задрав подбородок, поплыла мимо этих унылых куриц.

– Галя, говори!

– Нет! Узнаешь сразу, как прилетишь.

Мигель хамски зевнул прямо в трубку и заговорил уже раздраженно:

– Ты понимаешь, что так нельзя? Я не могу прямо сейчас бросить отца, ему только вчера стало лучше.