Полина Елизарова - Черная сирень

– Я так и не понял… Да и неважно это было для меня. Ее к богеме всегда тянуло, сама она прекрасно рисовала. Потом пропадать стала, бывало по несколько дней. Лешка еще толком не ходил, а она его уже полностью на мою мать скинула. Я, конечно, пытался разобраться, до хрипоты срывался, только что не бил ее, а потом, на кухне, ночью, закрывался, волосы рвал, себя во всем обвинял. Чужой она мне оказалась, понимаешь? Совершенно чужой как личность, как женщина! Я даже запах ее кожи выносить перестал, хотя она страшная чистоплюйка. А понять ее… Это все равно что захотеть понять китайца, до которого тебе нет никакого дела.

– Очень знакомо. И я не пыталась понять Аниного отца…

– И любила другого.

– И сейчас люблю, но по-другому, не так…

– Не так, как что?

– Не так, как могла бы тебя!

И выпалив это, Самоварова неожиданно и совсем по-девчоночьи разрыдалась.

Ей стало и стыдно, и легко.

Валерий Павлович нашарил рукой телефон и включил для нее третью симфонию Иоганна Брамса.

И на словах, и в поступках Мигель встретил новость о беременности Галины даже более радостно, чем она могла предположить в самых смелых мечтах.

Несмотря на бесцельный, эгоистичный образ жизни, который вели (по мнению Галины) его родители, на отсутствие у них каких бы то ни было устойчивых моральных принципов, которые они волей-неволей привили когда-то и ему, естественная потребность в семье оказалась в нем сильнее всего остального.

Мигелю перевалило за тридцать, пришла пора осесть и стать отцом.

С возвращением Мигеля, которого солнце родины как будто всего, вдоль и поперек, исцеловало и расписалось лучиками морщинок вокруг его угольных глаз, в их дом вошла забота.

Теперь тяжелее своей дамской сумочки мать семейства ничего не поднимала.

– Галя, не-е-льзя! Катюша, матери помоги, что ты смотришь? Бегом сюда!

– Миги, ладно, не перебарщивай… Я доеду сама, здесь совсем недалеко.

– Нет, я отвезу тебя до работы, а к шести вернусь и заберу. Сама же постоянно говоришь, что в городе все козлы обитают на дорогах!

– Как скажешь, любовь моя…

Галина полюбила подолгу рассматривать себя в зеркало.

Щечки ее, как ангел кисточкой мазнул, зарумянились, придав обычно бледному лицу отдохнувший вид, морщинки разгладились, растущая округлость живота компенсировалась наливавшейся, соблазнительной грудью.

Улучив удобный момент, Галина сообщила Соломону Аркадьевичу (который после ухода Родиона стал заглядывать к ней систематически), что готова нести службу «до последнего», а после ей нужен будет всего один месяц, в течение которого она намеревалась вести дела с помощью интернета.

Старик, в последнее время заметно сдавший, подтачиваемый изнутри какой-то давнишней, обострившейся болезнью, усмехнулся, но взглянул на нее с уважением и согласился:

– Ну работай, работай, Галина Степановна, пока работается…

И все же между любовниками стало появляться кое-что новое, лишнее, то, что не давало Галине полноценно насладиться заслуженным счастьем.

Она чувствовала, как с каждым днем, в котором в той или иной форме разговоры вокруг ее интересного положения занимали в семье все бо́льшую часть времени, интерес к ней Мигеля необратимо угасал.

В привычной манере она по-прежнему пыталась его соблазнять.

Он, конечно, не отказывал ей в близости, но делал свое дело так, словно исполняет приятную, но все же обязанность.

«Галя, нам надо поаккуратней!», «Милая, тебе так уже нельзя!»

По вечерам Мигель тащил ей в постель ромашковый чай с медом, теперь уже всегда сам убирал грязную посуду со стола, ездил в гипермаркеты за продуктами, не давал ей снять с полки ничего тяжелее банки горошка, любезничал и не уставал очаровывать ее мать и бабушку, а когда позволяло время – учил танцам ее дочь, но…

Галина, часто раздраженная, теперь уже безо всякой видимой причины, ощущала, как сквозь эти заботу и нежность проступает его растущее, быстрее, чем ее живот, безразличие к ней как к женщине.

С бывшим мужем жилось гораздо хуже, зато с ним было честнее.

Он был понятнее даже в своей лжи.

Поначалу рассчитывавшая на то, что ребенок Мигеля укрепит ее положение счастливой богини, Галина начала подозревать, что вместо этого она снова возвращается к роли матери семейства, в котором будущий отец составляет самое проблемное звено.

Стремительно набиравший вес плод лежал так, что не только про секс, а даже про малейшие физические нагрузки почти уже подруга-врач, в своих малиново-розовых губах и со своим «да все идет отлично», настоятельно рекомендовала забыть.

Соломон Аркадьевич, которого болезнь заметно смягчила, уговорил Галину вести дела на дому. Теперь уже он вел себя с ней так, словно они всегда были хорошими приятелями, во всяком разговоре живо интересовался течением ее беременности, скупо и урывками, но все же рассказывал о своих выросших детях.

Убедительно горячо, совсем по-отцовски, он заверил ее в том, что ни малейшего повода для беспокойства нет, и пообещал сохранить за ней место в клубе.

Тягучие, бесцветные дни забились сериалами с кочующими из одного в другой актерами, выматывающими посещениями туалета и частыми, дробными приемами «здоровой» пищи.

В первые после пробуждения минуты Мигель, давно носивший на лице печать непроходящего стресса, был все еще похож на того солнечного мальчика, что вернулся к ней в мае.

Как только он шевелил рукой, Галина, забыв про свою грузность, ланью неслась в ванную комнату.

Чудеса – это всегда ненадолго…

В последние недели беременности из зеркала на нее смотрело отекшее, пепельно-серое лицо с мешками под глазами и пересушенной кожей.

Приведя себя наспех в порядок и чувствуя за собой какую-то необъяснимую вину, она направлялась обратно в спальню.

К тому моменту ее солнечный мальчик должен был окончательно проснуться и, лежа в постели, изучать новостную ленту любимой соцсети.

Галина открывала дверь и любовалась им издалека.

Мигель откладывал в сторону мобильный последней модели (ее недавний подарок) и, потянувшись сладко, будто разгоняя своими смуглыми, сильными руками все ее страхи и сомнения, обезоруживающе улыбался.

Она осторожно приближалась к кровати и присаживалась, всегда против света, на самый краешек.

Выспрашивала, какие у него планы на день, и он отвечал, что по уши завален работой, а на его красивом плутовском лице появлялась снисходительная гримаска: «Ну ты же понимаешь, любимая, с какими глупыми коровами мне приходится общаться, но что не сделаешь ради денег?»

Потом он обещал, что постарается вернуться пораньше и обязательно заскочит в магазин, уверял, что будет скучать и думать о ней целый день.