Петр Ингвин - Ольф. Книга первая [publisher: SelfPub.ru]

Авраам Линкольн заметил, что люди, не имеющие недостатков, почему-то имеют и очень мало достоинств. Все верно. Потому что проявляется то и другое через поступки – через трупы событий и мыслей, что осмелились встать на пути идущего к счастью. Владлен Олегович имел неисчислимые достоинства. Представляю, каковы его скрытые недостатки.

Он продолжал. То есть, мы продолжали, увлекаемые его голосом:

– Не только касания, но и мечты, и мысли становятся у вас чем-то единым. Желания слились, фантазии свились в клубок страсти…

Воздух сгустился до такой степени, что стало невозможно дышать. Мысли исчезли, сознание померкло. Жили лишь ощущения.

Кресло освобожденно вздохнуло, шаги приблизились. Возвышаясь над нами, сидевшими на коленях, хозяин положения наблюдал сверху в расплывчатом свете свечей за играми рук, тел и мыслей. Мы были его игрушками.

Самое обидное, что мы хотели ими быть.

– Ты же знаешь, большое видно издалека. – Голос Владлена Олеговича, минуту назад проникновенно-глухой и осипший, вновь обрел грозовую звонкость. – Всю красоту и эмоциональность сегодняшнего вечера ты оценишь потом – завтра, через год, через десятилетие, а может и в конце нашей с тобой долгой счастливой жизни. Он будет напоминать о ярком славном прошлом, о нас в нем – невыносимо любящих, беззаветно любимых. Поэтому я промолчу о главном. Пусть все течет своим чередом. Продолжайте!

И мы танцевали на краю пространства и времени.

Но…

Словно не ко мне, а к нему, супругу-чудотворцу, тянутся женские руки. До него дотрагиваются пальцы. Нелогично. Необъяснимо. Но, увы, непоправимо реально. Здесь. Сейчас. Именно со мной.

Колющий укол в сердце. Жжение в груди. Я встряхнул головой.

Это правильно. Это очень правильно.

На этот раз пауза вышла долгой.

– Стоп! – взорвалось над вашими головами.

Мы вздрогнули, тела отпрянули.

Владлен Олегович снял повязку с моих глаз и безапелляционно указал на кресло. Пока я поднимался и отходил, он неслышно обошел Нину сзади.

Кресло недовольно крякнуло, и теперь уже я наблюдал за ними. Нина не знала, что мы поменялись, это придавало остроты пикантному положению, устроенному для нее мужем. Пальцы еще помнили мое тело. Краткий вскрик раненой чайки – и она унеслась в ощущения.

На моих глазах чужой мужчина брал свою женщину, как брал бы я, испытывая то, чего еще никогда не испытывал. Он был Кинг-Конгом, он был отбойным молотом, он был Адамом, менявшим унылый рай-сад на нечто несоизмеримо большее, не зря ведь его создавал по своему образу и подобию тот, кто лучше всех разбирается в этой жизни.

Нина корчилась в судорогах, заполненная своим-чужим мужчиной, ее рот кричал немым криком, она хотела мужа, она звала его – беззвучно, умоляюще, настойчиво, неистово, яростно, мучаясь одновременно от счастья и неудовлетворенности. Она хотела мужа, хотела и ему подарить то бездонное ощущение восторга, что разрывало ее на части. А он и так получал его, причем получал в тройном размере – находясь в ней, видя ее желание дарить и видя ее наслаждение от подаренного им. Раз за разом нанизывая жемчуг на ожерелье, он взбирался к вершине чувственного Эвереста, и жена была рядом, на этой же вершине, покорившая ее своим путем, но с его помощью. Они целовались на крыше мира, стоя над облаками в божественном сиянии чистого света и вместе радовались жизни.

А здесь, внизу, тела продолжали безумствовать. Он взмок до корней волос. Водопад со лба и груди фугасными бомбами рушился на шелк женской поясницы, сливался в ручеек и отправлялся трогательной струйкой в путешествие по ложбинке вниз. Тут Нина взвыла, взмыла, рванула, ее скрючило, перекрутило в другую сторону, бросило грудью о ковер и распылило по всем частям мироздания, умершего одновременно с ее сознанием, в котором будто бы свет выключили. А потом снова включили. И мир родился вновь.

Она возродилась девственно-новой, сияющей в алых всполохах свеч Венерой из волн и пушистой пены, чистым листом, на котором можно было написать или нарисовать что угодно – и она безропотно приняла бы это.

Кажется, в этот момент я понял, что имел в виду Владлен Олегович, когда объяснял о телах – продолжениях дарящей души. Вот ученые говорят: фрикции. Я говорю: блаженство. Они настаивают: коитус. Я отвечаю: Любовь. Не может сухой лексикон ученых выразить обычное (казалось бы) соединение двух тел и сердец, соединение двух душ, что до краев наполнены любовью друг к другу. И тогда даже тела – не главное. Наверное. Вопрос спорный, хоть и подкреплен конкретным, но пока единственным примером. А вообще, каждому свое, лишь бы понимали друг друга. Ау, где ты, та, что поймет меня лучше всех?

Потом мы пили чай. Все вместе. Я, в брюках и рубашке и даже застегнутый на все пуговички, рядом – одетый в домашнее хозяин квартиры, который устроил невообразимое действо, и цветущая Нина. Только теперь, при свете и без повязки, я смог более тщательно разглядеть ее.

Красивая. Ухоженная. Младше супруга, то есть того возраста, который у следящих за собой женщин определить невозможно. Да и не нужно, если быть честным. Ростом – маленькая, волосы светлые, убраны сзади в хвостик. Снова в халате. На лице конфузливая улыбка, в глазах счастье.

Когда муж поднял ее с мохнатого шерстяного ковра и снял, наконец, повязку, их поцелуй длился вечность. Потом еще одну вечность. Нина не могла остановиться. Она дарила свои сладкие губы, свою нежность, свои безумно-счастливые глаза как единственно возможный ответный подарок, который могла сделать сразу. Теперь она порхала по кухне, с нескрываемым смущенным удовольствием тоже рассматривая меня. Кажется, не разочаровалась. Это грело и весьма.

Чай был налит, мы дружно расселись на кухонном уголке: я на узкой стороне, они вдвоем на широкой.

– Это Олег, – представил меня, наконец, Владлен Олегович.

Невысказанный вопрос продолжал висеть в глазах супруги. Шею мужа словно стягивала удавка любопытства, с каждым мигом все сильнее. Он рассмеялся.

– За ним гнались бандиты, я спрятал. – Вслед за этим Владлен Олегович обратился ко мне: – Не жалеешь, что попал к нам?

Нина вспыхнула, как новогодняя елка, скулы напряглись. Я резко опустил взор.

– Нет.

– Вот и славно. – Владлен Олегович отхлебнул из чашки.

Некоторое время никто ничего не говорил. Нина постреливала из-под опущенных век то на мужа, который деловито уминал печенье, то на меня, не знавшего, куда девать руки. А я, изнутри сгрызаемый невообразимостью наставшей домашней идиллии, наконец, решился:

– Можно вопрос?

– Можно. Но на ответ особо не рассчитывай.

– Почему? – Произошедшее по-прежнему не укладывалось в голове. – Не почему на ответ не рассчитывать, а вообще: почему?