Хосе Сомоса - Соблазн

Я была уверена в своей правоте, но Женс не собирался ее подтверждать. В тот момент он, кажется, меня даже не слушал: он горделиво задирал подбородок, глядя то ли в грозовое небо, то ли на верхушки окружающих нас колонн.

– Псином, – произнес он, будто это слово должно было объяснить все происходящее. – Самый важный шаг, который сделало человечество с тех пор, как оно осознало себя. Конечно, не мы первыми заподозрили его существование. Древние каббалисты говорили о наличии чего-то промежуточного между телом и душой, они называли его зелемом , что некоторые приравнивают к голему – некоему образу нас самих, райскому созданию, вместилищу нашего наслаждения. Не счастья, – уточнил он, – наслаждения. Которое может принести нам как величайшее счастье, так и величайшее несчастье. Каббалистом был Джон Ди, и он использовал эти знания, создавая свой Кружок гностиков. Возможно, Шекспир с детства воспитывался именно этим Кружком и его сочинения есть не что иное, как ритуалы, в основе которых лежит то, чему он там научился. Псином… Фактическое признание того, что жесты некоего тела или некий голос приводят нас либо к безумию, либо к экстазу. Причина верований и страстей. Возможность для одного человека контролировать массы… И мы будем ставить препоны ложно понятой морали перед изучением этой вселенной плоти и духа? – Он вновь обратил ко мне черные дыры своих солнечных очков, совершенно ненужных в сером свете этого дня. – Конечно же, и Падилья, и Алварес одобрили этот эксперимент! И ты его одобрила бы, окажись на их месте! Это невозможно было сделать по-другому: ваши тренировки были очень суровыми, но вы знали , что это тренировки. А с Йориком было просто необходимо, чтобы наживка думала, что ситуация реальна . Была кровь, это верно, но, как говорил Кориолан, «искупительная»… Ясное дело, они одобрили… А потом всё похоронили, пока этому идиоту Алваресу не пришла в голову идея все раскрыть…

– По крайней мере, ему хватило достоинства убить себя…

Женс, казалось, не слышал меня: его лицо исказила гневная гримаса.

– А знаешь, почему они тогда захотели всё похоронить? Скажу тебе: потому что я потерпел неудачу. Если бы мне удалось получить Йорика, я командовал бы теперь всеми наживками Европы. А что вместо этого? То, что Падилья и Алварес приняли решение о моей «официальной смерти», а испанское правительство чуть не дустом посыпало всюду, куда ступала моя нога, а теперь… теперь я заслужил еще и твою ненависть. Потому что я потерпел неудачу. Вернее, потому что Клаудия потерпела неудачу .

На этот раз – да. На этот раз он сказал это.

Секунду спустя я смотрела на свою руку, словно не веря, что могла дать пощечину старику. Очки Женса беззвучно упали на землю, а он, прислонив трость к колонне, молча принялся их искать, возможно слегка утрируя дрожь, чтобы я сильнее ощутила свою вину. Но я чувствовала не вину и даже не гадливость, а только безбрежную, неистощимую грусть.

– Все время спрашивала себя: почему я согласилась стать наживкой? – сказала я, наблюдая за тем, как он, подобно слепцу, ощупывает газон. – Теперь знаю: хотела избавить мир от таких тварей, как вы.

Мы не вернулись к разговору, пока Женс не водрузил очки на прежнее место, не водворил шляпу на голову под тем же углом и трость вновь не оказалась в его руке, затянутой в перчатку. Затем он потер щеку, отпечаток моих пальцев на которой начал краснеть, и тут я поняла, что этот румянец – единственный, который люди вроде Женса могут себе позволить. К тому времени первые дождинки упали рядом с каплями моих слез.

– Но почему Клаудия? – всхлипывала я. – Она любила вас, обожала… Почему это должна была быть она ? Бог мой, Женс… Почему она ?

– Как раз поэтому. Потому что она меня любила и знала, что не отступится. Клаудия была словно частью меня самого. Она полностью отдавала себя. И она могла дать мне Йорика…

– А вы – вы, напротив, ее предали… и уничтожили.

– Так ведь не в моем присутствии опрокинула она на себя канистру бензина, – прошептал он, отплатив мне за пощечину.

Мне понравилась эта жестокость: она высушила слезы. И быть может, именно осознание непрочности своей позиции вынудило его сменить тон и изобразить сочувствие:

– Но я не забирал Веру, если ты имела в виду это… Подпольные эксперименты были закрыты сразу же после провала с Ренаром. И с тех пор – уже несколько лет – я вне игры…

– А что это за хрень – завести телохранителей, которым знакомы приемы наживок? Зачем? Что-то мне не кажется, что это означает быть вне игры…

– Думай что хочешь. Но что касается лично меня, повторяю: я больше не занимаюсь постановками – ни запрещенными, ни официальными.

Капли дождя все чаще стучали по его шляпе.

– А теперь, если ты уже закончила меня бить, мне нужно возвращаться домой. Этот дождь вполне способен навредить моему псиному… – Неверными шагами пустился он в обратный путь, но успел кое-что сказать на прощание – по своей привычке, не оборачиваясь: – Тебе лучше расспросить Падилью… Если и есть какие-то секреты, то знать может только он.

Тем не менее, пока он уходил, меня не оставляло ощущение, что он солгал.

Хулио Падилья не находил покоя.

Это был не рациональный страх перед конкретной угрозой, а своего рода размытая, без четких контуров, тревога человека, ожидающего очень неприятного, но пока что неопределенного события.

Он не представлял себе, чем эта тревога может быть обусловлена, хотя и признавал наличие проблемы. Вовсе не нужен диплом криминального психолога, висящий в его кабинете, чтобы понимать, что два самоубийства – Алвареса и Клаудии – заставили всплыть на поверхность утопленное когда-то дерьмо, да еще Диана Бланко взялась в нем ковыряться.

Тем не менее он не был склонен объяснять свое состояние именно этим. Все эти проблемы были известны, и он способен держать их под контролем. Невозможно стать шефом такого подразделения, как Криминальная психологическая служба, если проблемы могут затуманить тебе голову.

Возможно, все дело в грозе или в тоскливых похоронах, которые он только что посетил, и все это наложилось на сильную головную боль и несколько беспокойных ночей. В общем, ничего такого, что нельзя было бы поправить с помощью хорошего отдыха, решил он.

Раздумывая об этом, он почувствовал, как на колено легла рука Ольги Кампос, и бросил взгляд на водителя машины, которая везла их из крематория в студию «Хранители», однако глаза водителя не отрывались от дороги. Тогда он повернулся к Ольге и посмотрел на ее полные, чувственные губы.

Он восхищался Ольгой – она была выдающейся наживкой, отличным сотрудником и время от времени замечательной любовницей. Был период, когда их отношения разладились, из-за того что Падилья был женат и не выказывал ни малейшего желания уходить из семьи. Однако после череды разрывов и примирений у них с Ольгой установились сердечные, с некоторой дистанцией, отношения, полные взаимного уважения. Ольга была умна, кроме того, гораздо моложе его и довольно амбициозна, и Падилья прекрасно понимал, что она использует его для карьерного роста, впрочем, он тоже ее использует, когда приходит к ней домой. Он полагал, что они квиты, и пока так будет продолжаться, его это будет устраивать.