Виктория Шваб - Архив [litres]

Я не могу дать Оуэну больше времени и не могу избавить его от потери.

Но я могу вручить ему это.

– Оуэн!

Я вздрагиваю, когда Коридоры эхом повторяют мой голос.

– Оуэн! – снова зову я, задерживая дыхание и стараясь услышать хоть что-то. Он все еще прячется. Я уже собираюсь проследить его по стенам – хотя в прошлый раз они мне мало помогли – когда вдруг слышу его: тихое, осторожное приглашение.

Напев. Едва различимый, далекий, словно нить воспоминаний, за которую можно ухватиться и пойти по следу.

Я кружу по проходам, позволяя мелодии вести себя, и нахожу Оуэна в укромном закутке. Здесь нет дверей и нет обычного освещения, изливающегося через замочные скважины, поэтому стоит непроницаемая темнота. Неудивительно, что мне не удалось его найти. Я едва могу различить очертания предметов. Сейчас он похож на черную фигуру в серебряной короне, прижавшуюся к стене. Склонив голову, Оуэн напевает и водит пальцем по темной полоске на своей ладони.

Он поднимает голову, и мелодия обрывается.

– Маккензи.

Его голос спокоен, но глаза заметно напряжены, будто он держится из последних сил.

– Мой день уже прошел?

– Еще нет. – Я захожу в его закуток и опускаюсь на пол рядом с Оуэном. – Я тут кое-что нашла. Кажется, твое.

Я протягиваю ему открытую ладонь. Металлическое кольцо, держащее бумажный сверток, слабо поблескивает в темноте.

Он широко распахивает глаза.

– Откуда ты?.. – шепчет он дрожащим голосом.

– Нашла во рту горгульи, – говорю я. – На крыше Коронадо.

Я протягиваю ему свою находку, и когда он, забирая ее, слегка касается моей руки, меня на мгновение охватывают тишина и спокойствие.

Он крутит в руках мой подарок.

– Как тебе…

– Я там теперь живу.

Оуэн прерывисто вздыхает:

– Так вот куда ведут эти двери? – В его голосе сквозит неприкрытая тоска. – Кажется, я с самого начала это чувствовал.

Он достает хрупкую бумажку из кольца и читает в темноте. Я смотрю, как движутся его губы, когда он еле слышно повторяет прочитанное.

– Это из той сказки, – шепчет он, – которую она сочинила перед гибелью.

– О чем была сказка?

Его глаза затуманиваются. У меня не укладывается в голове, что он способен вспомнить подобное. Но тут я вспоминаю о том, что он провел десятилетия во сне. Убийство Регины для него – такая же свежая, болезненная рана, как гибель Бена для меня.

– Это было что-то вроде одиссеи. Она сотворила из Коронадо гигантский мир, с семью этажами, полными приключений. Герой боролся с драконами в пещерах, взбирался по отвесным стенам, заоблачным горам, преодолевал смертельные опасности. – Он тихо смеется, предаваясь воспоминаниям. – Регина могла придумать сказку из ничего. – Он сжимает кольцо и бумажку в ладони. – Могу я оставить это себе, пока день не кончен?

Я киваю, и его глаза светятся надеждой. Прямо как я и хотела. И я ненавижу себя за то, что украду у него эту последнюю искру надежды, но у меня нет выбора. Я должна знать.

– Когда мы встречались в прошлый раз, ты хотел рассказать мне о Роберте. Что с ним было дальше?

Свет гаснет в глазах Оуэна, будто я задула огонек свечи.

– Он сбежал, – цедит он сквозь сжатые зубы. – Ему позволили скрыться. Я позволил. Я был ее старшим братом, и я… – Его голос полон боли, но глаза, глядящие на меня, ясные, трезвые. – Когда я очнулся здесь, то сперва подумал, что попал в ад. Что наказан за то, что не смог найти Роберта, не перевернул мир вверх дном и не разыскал его. За то, что не растерзал его в клочья. А я бы это сделал, Маккензи, я бы это сделал. Он этого заслуживал. Он заслуживал много худшего.

Мое горло сжимает тисками, когда я говорю ему то, что сама слышала бессчетное количество раз:

– Этим ее не вернуть.

– Знаю. Поверь, я это знаю. И я бы сделал намного хуже, – признается он, – если бы знал, что этим можно вернуть ее к жизни. Я бы поменял местами белое и черное, я бы торговал душами. Я бы разнес этот мир на куски. Я нарушил бы любое правило, лишь бы ее вернуть.

У меня болит сердце. Не перечесть, сколько раз я сидела перед ящиком Бена и размышляла, как его разбудить. И не могу отрицать, как часто после встречи с Оуэном я думала, что Бен не сорвется: если Оуэн смог, почему Бен не справится?

– Я должен был ее защищать, – говорит он, – а ее убили из-за меня. – Наверное, он расценивает мое молчание как жалость, потому что добавляет: – Я даже не прошу, чтобы ты меня поняла.

Но все дело в том, что я его понимаю. Слишком хорошо.

– Мой младший брат погиб, – говорю я. Слова сами собой слетают с языка, я не могу ничего поделать. Оуэн не говорит стандартного «мне жаль». Он просто пододвигается ближе, так что мы почти соприкасаемся.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Его убили, – шепчу я, – сбила машина. Водитель скрылся. Я бы все отдала, чтобы заново прожить это утро, чтобы довести Бена до школы, лишние пять минут обнимать его, держать за руку, сделать что-нибудь, чтобы не допустить того, что произошло. Когда он переходил улицу.

– А если бы ты нашла водителя… – начинает Оуэн.

– Я бы его убила. – В моем голосе нет ни тени сомнения.

Воцаряется тишина.

– Каким он был? – спрашивает Оуэн, коснувшись своим коленом моего. Это происходит так просто, словно я обычная девушка, а он – обычный парень, и мы сидим в коридоре – любом, но не в Коридорах, – и я не рассказываю о погибшем брате Историю, которую должна отправить на Возврат.

– Бен? Он был слишком серьезным для своих лет. Ему невозможно было соврать, даже про Санта-Клауса и Пасхального Кролика. Он надевал пластмассовые очки без линз и смотрел на тебя, словно выискивая трещинки. И ни на чем, кроме рисования, не хотел сосредотачиваться. Он был очень одаренный мальчик. И часто меня смешил. – С самой смерти Бена я о нем ни разу так не говорила. – Иногда он мог быть настоящим сорванцом. Ненавидел делиться. Он предпочитал сломать вещь, а не уступить ее. Как-то раз он сломал целую коробку карандашей, потому что я хотела взять один. Будто надеялся, что ими нельзя уже будет пользоваться. А я взяла маленькую пластиковую точилку и заточила все сломанные половинки, так что у каждого оказалось по набору. Они стали вдвое короче, но ими все равно можно было рисовать. Это свело его с ума. – Я невольно смеюсь, и мне сдавливает грудь. – Мне почему-то кажется, что смеяться – неправильно, – шепотом признаюсь я.

– Разве это не странно? Будто после того, как их не стало, ты можешь помнить только хорошее. Но человек – не собрание одних достоинств.

Я чувствую поскребывание букв в кармане, но не обращаю внимания.

– Я ходила к полкам навещать его, – продолжаю я. – Говорила с ним, точнее, с его ящиком, рассказывала о том, что он пропустил. Ничего особенного, конечно. Что-то обычное, прозаическое. Но как бы я ни старалась хранить о нем память, рано или поздно все начинает забываться. Постепенно, деталь за деталью. Иногда мне кажется, что я не открываю ящик и не пытаюсь разбудить его только из-за того, что сознаю: это будет не настоящий Бен. Мне сказали, что в этом нет никакого смысла, потому что он не будет иметь ничего общего с человеком, которого я знала и любила.