Юрий Бедзик - Великий день инков

Себастьян медленно прошелся по двору. Стал у одной из бамбуковых стоек, на которых держался дом, и небрежно потряс ее ногой. Все строение угрожающе покачнулась. Комиссар криво улыбнулся. Вот так можно ударить один раз — и все хижина развалится. Пусть помнит об этом Антонио Россарио. И пусть не притворяется дурачком.

Последние слова комиссар сказал открыто угрожающим тоном. Сын Антонио отправился к бандитам, которые рыщут по лесам. Теперь полиции стало известно, что у старого еще один сын.

— Ах, сеньоры...

— Не ври, Антонио. Твой сын работает в Бакарайбо на нефтяных разработках. Наклонил голову? Боишься смотреть мне в глаза?

Руки старика еще сильнее прижали к груди дырявую соломенную шляпу. В глубоких впадинах глаз появились слезы. Старик испугался не за себя. Он проникся внезапным ужасом, что вот сейчас, сию минуту, сеньор Себастьян Оливьеро скажет ему какую-то страшную новость о сыне.

— У меня был сын... второй сын, — тихо признался он. — Но много лет назад он ушел из дому, и я забыл даже думать о нем. Не наказывайте меня, сеньоры! — Руки Антонио в умоляющем порыве протянулись к комиссару. Толстые вены на них вздулись и потемнели, так что казалось, будто те руки обмотаны грубой ржавой проволокой.

Тогда комиссар, пронзив старика холодным, изучающим взглядом, сказал, растягивая каждое слово:

— Раньше бы так, Антонио. Полицию никогда не обманешь. Мы знаем и не о таких вещах. Конечно, мы могли бы послать тебя на каторжные работы в Эльдорадо. Но ты старый человек, должен иметь ум. Тебя спасет только одно — покорность. Полная покорность!

Старик опустил голову, будто соглашаясь во всем с комиссаром. Затем косо посмотрел на него и спросил:

— Чем же я должен доказать свою покорность, сеньор комиссар?

— О, ты хитрая бестия! — Вскинул бровь комиссар. Наклонившись к старику всем телом, он раздельно и твердо сказал: — Смирение — это преданность власти. Если хочешь быть преданным, не забывай обо мне. Когда к тебе появятся бандиты, немедленно сообщи в мэрию. Понял?

Антонио быстро закивал головой. Да, он понял, все понял. Только глаз не поднял старик. Они могли выдать его, темные, глубокие, страдальческие глаза. В тех глазах была горячая неугасимая надежда, которой больше всего боялся мстительный, напыщенный комиссар Оливьеро.

Быстро вечерело. Москиты летали тучами и жалили немилосердно.

Себастьян Оливерьеро ждал со столицы своего старого приятеля. Расхаживая по двору мэрии, он прислушивался к малейшему шуму, время от времени поднимал голову и долго смотрел на небо. Бракватиста мог прибыть со своим отрядом только на самолетах или вертолетах.

К мэрии подлетел на взмыленном коне полицейский-мулат, плотный парень в расстегнутом мундире. Не спешиваясь, он крикнул комиссару, что по реке движется какое-то судно. Наверное, с русскими. Что делать? Обыскивать корабль или нет? Через два часа он будет у причала.

— Не трогать! Даже не появляться им на глаза. Пусть высаживаются.

— Слушаю, сеньор комиссар.

Пыль спрятала всадника.

"Когда же наконец прибудет полковник? — думал Себастьян. — Уже полседьмого. Эти столичные сеньоры умеют играть на нервах. Им все дозволено".

— Аркаялис, вам не кажется, что за лесом слышен грохот мотора?

Сержант выбежал на крыльцо и прислушался. Он тоже что-то услышал. Но это был вовсе не рокот мотора. От реки донеслась стрельба. Били из винтовок.

— Может, полковник завязал бой с бандитами? — Себастьян Оливьеро скривил губы в презрительной гримасе.

— Неспокойный мир, комиссар. Раньше мы были здесь хозяевами, а теперь не знаешь, проснешься утром или уснешь навеки.

— Оставьте болтать, сержант. Лучше прислушивайтесь.

— Я слушаю, сеньор комиссар. Свиньи визжат во дворах, куры как с ума сошли. Вон уже и лягушки заквакали тревогу. Больше ничего.

Прошло еще полчаса. Небо начало темнеть. Красные пряди на нем поблекли, растаяли, словно зацепившись за верхушки деревьев, стекли на измученную жарой землю. Лягушки громко квакали в чащобе.

Появился еще один всадник. Он скакал издалека и почти загнал коня. Желтая пена клочьями свисала с лошадиной губы.

Полицейский был без фуражки. Он тяжело дышал, будто ему пришлось собственными ногами измерить бог знает какое расстояние. Вытерев рукавом мундира пересохшие губы, он выпалил:

— Ганкаур попал в руки партизан.

— Что? — Сжав кулаки, бросился к нему комиссар.

От собственного крика, а может, от того, что полицейский вдруг посуровел и, злобно сжав губы, заложил руки за спину, Себастьяну Оливьеро сделалось жутко.

— Где Ганкаур? — Сказал он тише.

Полицейский пожал плечами. Он не мог сказать ничего определенного. Командир их заставы послал его с коротким сообщением: отряд Ганкаура попал в ловушку. Что он может еще сказать сеньору комиссару?

Себастьян Оливьеро отпустил полицейского. Попытался успокоиться.

Что ж, возможно, это даже ему на руку. Партизаны доктора Коэльо пощипали дикарей апиака, а те прониклись еще большим ненавистью к партизанам Коэльо. Все они ненавидели друг друга и боялись комиссара округа Себастьяна Оливьеро! В конце концов, последнее слово остается за правительственными силами. Хорошего карательного отряда теперь хватит на то, чтобы очистить окрестные леса от бандитов и навсегда обуздать бунтарей.

У реки послышался приглушенный рокот моторов. Вертолеты с парашютистами опускались недалеко от причала.

А через пятнадцать минут в тесной комнатке мэрии вокруг стола сели комиссар Себастьян Оливьеро и полковник личной парашютной дивизии президента Артуро де Бракватиста.

Сеньор Бракватиста был крепким малым. На голове у него сидела фуражка с высокой кокардой. Румяное, еще моложавое лицо полковника горело здоровьем и самодовольством.

Бракватиста пил из кружки коньяк, болтал о прошлых делах, вспоминал какие-то веселые, похабные истории.

Себастьян Оливьеро тоже пил, упорно, молча, лишь изредка растягивая губы в скупой улыбке, чтобы поддержать хорошее настроение своего гостя. Встретившись с полковником, он еще глубже осознал всю убогость своей жизни в сельве. С него было достаточно. Коньяк затуманил ему голову. Что-то темное и волосатое проснулось в его груди, распустило когти и требовало пространства.

Но нельзя было показывать своего настроения перед высокомерным офицером из свиты Батиса. Напрягая силы, комиссар говорил вежливым, подчеркнуто дружеским тоном:

— Я знал, что пришлют тебя. Мне подсказывало сердце.

— Врешь, Себ.

— Не называй меня этим шутовским именем. Слышишь, прошу тебя, не называй меня американскими кличками. Я твой старый друг — Себастьян Оливьеро.