Джей Бонансинга - Ходячие мертвецы Роберта Киркмана. Найти и уничтожить [litres]

Прошло немного времени, прежде чем она поняла, что лежит на спине, на медицинской каталке, ее обволакивал запах мочи, дезинфекции и неопознаваемых едких лекарств. Горло пересохло. Она осознала, что так хочет пить, что не может даже глотнуть. Но прямо сейчас она сконцентрировалась на движении. Она понимала, что попытка сесть была бы слишком самонадеянной для текущего момента. Вот двинуть головой – вполне годится для следующего шага. Но когда она попыталась отвернуть лицо влево, ее внезапно охватил паралич. Судя по ощущениям, кто-то вбил железнодорожный костыль от центра ее черепа к позвоночнику.

От всего этого ей вдруг стало смешно. Мысль о том, что у нее в голове металлическое копье, казалась такой нелепой – и правда комично, – что она разразилась взрывом отрывистого смеха, который смешался со странными звуками, медленно отмечаемыми ее мозгом.

Черт. Если бы только найти воду, возможно, она смогла бы думать. Она так хочет пить, что не может думать.

Шумы усилились. Она слышала звуки с тех пор, как пришла в себя в этой нелепой комнате с острым запахом плесени и глупой потолочной плиткой. Сначала шум, казалось, существовал на расстоянии нескольких световых лет от нее, не имел значения, это был белый шум, который не имел цели или отношения к текущей ситуации. Но постепенно шум стал заметым и назойливым, еще до того, как она опознала его, звук будто наигрывал мелодию на каком-то слуховом нерве, посылая сигналы в мозг. Далекая какофония доносилась из-за двери или стены, приглушенные выстрелы, крики и грохот практически заглушали неповторимый гул ходячих. Ходячие.

Слово просочилось сквозь сознание с поразительной силой, наполнив ее мозг неоформившимися образами и воспоминаниями, которые мерцали, трещали, и заставляли ее хихикать. Но хихиканье, что исходило из ее рта, казалось хрупким и истеричным даже для собственных ушей. Не было ничего забавного в ассоциациях, распустившихся в ее сознании сейчас от волны образов, родившихся после этого всплывшего в памяти слова. Она вспомнила, где она находится, вспомнила чуму, борьбу за выживание, гибель ее отца, Меган, Джоша, Остина, детей и затухающий, словно пламя свечи, мир. Меган была мертва уже почти три года. Затем Лилли вспомнила похищение. Она вспомнила итог похода в руины медицинского центра «Атланта» некоторое время назад – дни, недели, месяцы, – и теперь она понимала, что она все еще внутри разрушающегося здания.

Ей удалось преодолеть паралич и откатиться в сторону на несколько сантиметров, пока она не упала с края каталки.

Она тяжело приземлилась на пол, капельница, воткнутая в запястье, болезненно дернулась, воздух выбило из ее груди, в глазах промелькнули искры. Комната закружилась. Она попыталась сесть, попыталась повернуть голову, попыталась осмотреть все в остальной части комнаты и выяснить, где она, но тело не хотело ей подчиняться. Ощущение – будто ее тело превратилось в пустое выдолбленное бревно – заставляло ее смеяться и смеяться. Она смотрела на катетер с пятнами высохшей крови, прикрепленный к запястью, хихикала и хохотала, как будто это была смешная шутка.

Потом на границе зрения она увидела кулер, примерно в десяти футах от нее, почти пустой, воды осталось совсем на дне. Она пробралась к нему. Перевернутый стеклянный кувшин был разбит, но осталось как минимум полтора литра жидкости, оставшейся в рукаве. Ей удалось вцепиться в кран, подняться достаточно, чтобы взять в рот носик.

Оттуда выкатилось несколько унций теплой воды, она жадно глотала, а затем упала.

В это мгновение, лежа на полу и уставившись на плитки потолка, усталая, измученная, почти парализованная, она вновь слышала звуки, доносящиеся снаружи помещения – хор смутных, чмокающих звуков, отдаленных хлопков выстрелов, неистового визга голосов. И даже прежде, чем она выявила источники этих звуков, Лилли Коул почуяла – несмотря на свое плохое состояние – опасность, которая таилась за этим грохотом.

Это чутье посылало волны мурашек по ногам и рукам.

Все казалось вдвойне ироничным и веселым теперь, когда она понимала, что все это время видела сны или галлюцинации, весь опыт Мариэтты, и она на самом деле не была дома, что болезнь реальна, и она… она… где она?

Она смогла перевернуться на бок и достаточно высоко поднять голову, чтобы тщательнее рассмотреть комнату.

Сначала ей показалось, что это чей-то офис или личные покои на территории больницы. Окрашенные бетонные стены были обклеены рукописными заметками, листами с химическими уравнениями и непонятными диаграммами, висевшими на досках объявлений. Здесь и там висели в рамках литографии французских импрессионистов. Она увидела погнутую капельницу, лежавшую на полу рядом с ней, в луже ее собственной крови, пустые полиэтиленовые пакеты для капельницы, мятые и сморщенные, как сушеный чернослив. Она увидела чешуйки кожи, скрученные листы с показаниями приборов и липкие пятна на полу. Она увидела старинный патефон рядом с одной из стен со свисающей рукояткой и открытой крышкой. Звук старой пластинки, докрутившейся до конца дорожки со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту, был похож на частое дыхание маленького зверька: «Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац!» Этот шум, как и абсурд всего происходящего, снова заставил ее хихикать, смех пробирал так глубоко до костей, что она обхватила себя, держась за живот, как будто он вот-вот лопнет.

Она посмотрела вниз и увидела написанные на ее плоти доказательства того, что она пробыла в этой комнате, возможно, под наркотиками или в коме, долго, очень долго. Бесчисленные отметки от игл изрешетили ее руку над внутривенным катетером, который все еще крепился к левому запястью, кишка трубы вилась и закручивалась спиралями на полу. Она была одета в больничный халат, босая и нагая под ним. Ее кожа, цвета наклеенных на стены обоев, местами синюшная и багровая, плотно обтянула суставы. Лилли выглядела такой же истощенной и бледной, как люди на фотографиях военнопленных, освобожденных из сырых клеток, которые прятались от дневного света, – все это заставило ее еще раз взорваться неуместным, истеричным, невеселым смехом.

«Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац! Фшшшш! Бац!»

Она сделала еще одну попытку сесть, на этот раз успешную. Ее охватила дурнота. Она вытащила катетер из запястья, вызвав приступ острой, колющей боли в руке. В нем не осталось крови, и труба совершенно высохла. Она еще раз захихикала. Ее сердце бешено колотилось. Адский хор рычания, криков и оружейных выстрелов снаружи набирал силу и громкость, рой мертвецов приближался. Она отвернулась от двери, и ее вырвало.

Содержимое желудка вырвалось из нее, ярко-желтое – внутри него не было ничего, кроме желчи, – расплескалось по плитке, измарав пустые пакеты из-под глюкозы. Ее шумно рвало и трясло от конвульсий до тех пор, пока не осталось ничего, кроме тонких ниточек слюны, свисающих с нижней губы, что вызвало еще один приступ истерического смеха. Ее голос охрип от напряжения и обезвоживания, она смеялась и стонала одновременно. Звучало это словно вой гиены. Она упала на бок, все еще вздрагивая.