Евгения Грановская - Никто не придет

– Нина! Ты идешь или нет, чертова девчонка!

Нина закрыла лицо ладонями и тихо всхлипнула.

Воздух в камере был спертый, пахло человеческим потом и карболкой. На бетонных стенах виднелись плохо забеленные процарапанные надписи. «Ненавижу ментов!» «Маленькая, я по тебе скучаю!» «Жизнь – дерьмо, свобода – мусор». Свидетельства скуки, тоски, ярости, очумелости.

Глядя на эти надписи, Стас Данилов прикидывал, что бы такого он мог написать, будь у него гвоздь или шуруп.

«Хамовичи – клоака». Неплохо.

«Долой полицейский беспредел!» Смешно.

«Я мент, и я страдаю». Печально.

Стас лежал на привинченной к полу железной кровати, на голом матрасе, закинув руки за голову. На душе у него было тяжело и мрачно. Пока он валялся в камере, Маша вынуждена была действовать одна – на свой страх и риск. А эти Хамовичи, несмотря на внешнее благополучие, – опасное местечко. В этом Стас уже не сомневался.

Данилов вздохнул, посмотрел сквозь решетку на чернявого, усатого сержанта, сидевшего за столом с газетой в руках, и крикнул:

– Эй ты, «я твой дом труба шатал»! Я есть хочу!

– Я не кавказец, – не поворачивая головы, отозвался полицейский.

– Да ну? А по виду – вылитый Мимино.

Полицейский отвлекся от газеты и бросил на Стаса недовольный взгляд.

– А ты что, националист?

– Есть немного, – признался Данилов.

Сержант сдвинул брови и строго сказал:

– Это плохо.

– Почему? – спросил Стас.

– Потому что люди должны жить дружно, – назидательно произнес полицейский.

– Тогда открой дверцу и выпусти меня отсюда.

– Выпущу. Когда старший прикажет.

Стас вздохнул. Некоторое время он молча лежал на кровати, потом поднялся и стал прохаживаться по камере, размышляя о том, что делать дальше.

Небо за окном становилось все темнее. Кажется, сумерки в этом поселке наступали быстрее, чем в Москве. Вероятно, из-за холмов. И из-за повышенной влажности воздуха, который плохо пропускал солнечные лучи. Впрочем, возможно, все это ерунда.

Стас тряхнул головой, прогоняя никчемные мысли. Полицейский продолжал читать газету, время от времени бросая в окно встревоженные взгляды, и это не укрылось от Стаса.

– Боишься темноты? – поинтересовался он у полицейского.

Сержант не отозвался.

– Правильно делаешь. По ночам из темноты выходят бесы, хватают загулявшихся грешников и тащат их в ад. А тебе, между нами, девочками, говоря, там самое место.

Усатого полицейского замечание Стаса, похоже, обидело.

– Почему это мне место в аду? – спросил он, нахмурившись.

– Потому что невинного человека в клетке держишь! За это тебя твой Аллах по головке не погладит!

Лицо сержанта слегка побагровело.

– Я не мусульманин, – хрипло сказал он.

– Да ну? А кто тогда? Не индус же.

– Я такой же русский, как ты. И крещеный в церкви.

– Тем более, – сказал Стас. – Гореть тебе в аду, парень.

– А тебе – торчать в клетке до утра, как дикому зверю, – огрызнулся полицейский.

Стас ухмыльнулся, а полицейский снова удовлетворенно уставился в свою газету. Данилов еще немного походил по камере, потом остановился у прутьев решетки и стал внимательно смотреть на полицейского. Тот снова оторвался от газеты и с прежней тревогой посмотрел в окно. Стас усмехнулся и громко проговорил:

– Странно получается, джигит: в клетке сижу я, а дрожишь ты. Почему так, а?

– Пошел ты, – огрызнулся полицейский.

Стас засмеялся, довольный тем, что задел собеседника, и продолжил расхаживать по своей тесной камере. Продолжалось это еще несколько минут, после чего полицейский не выдержал.

– Долго ты еще будешь ходить туда-сюда? – нервно спросил он.

– Врачи утверждают, что ходить пешком полезно, – ответил Стас. – А у меня нет оснований им не доверять.

Сержант что-то тихо проворчал себе под нос, тряхнул в руках газету и снова уставился на ее желтоватые страницы. Еще минут пятнадцать прошло в тишине. Все это время полицейский сидел неподвижно, а Стас прохаживался по камере.

Наконец черноусый полицейский сложил свою газету и положил ее на стол. Закинул руки за голову и потянулся, хрустнув костями.

– Что такое? – спросил Данилов. – Спинка затекла? Хочешь, я сделаю тебе массаж?

Полицейский осклабился, отчего черные усы его поднялись кверху.

– Так ты у нас массажист? А я думал, ты работаешь в уголовном розыске.

– Работаю, – согласился Стас. – А в свободное от поимки преступников время подрабатываю массажистом. А еще – слесарем-сантехником, патологоанатомом и инструктором по аэробике. А по вторникам я вышиваю крестиком. Видел бы ты мои вышивки, джигит, – глаз бы не смог отвести! Хочешь, и тебе что-нибудь вышью?

Полицейский хмыкнул.

– Трепло ты, – недовольно сказал он.

– А ты грубиян. – Стас подвигал плечами, зевнул. – Слушай, приятель, не сгоняешь в магазин за пивом? Очень хочется пить, прямо горло сушит.

– Так ты еще и алкоголик?

– Я? Что ты! Пара рюмок – и я у караоке. Просто пить хочется, а воду ты мне не даешь. Должно быть, старший тебе запретил. Но ведь про пиво он ничего не говорил, верно?

Сержант молчал, усмехаясь в усы.

– Так сбегаешь или нет? – снова поинтересовался Стас.

– Перебьешься, – отчеканил полицейский.

Данилов снова подвигал плечами, потянулся. Затем сказал:

– Скучный ты, джигит. Слишком правильный. Девушки таких не любят.

– Тебе-то откуда знать? – лениво спросил сержант.

– Я в таких вещах специалист. Был бы ты красивой девушкой – давно открыл бы клетку и выпустил меня на волю.

– Я тебе не красивая девушка, – сказал полицейский.

– Вижу. – Стас вздохнул. – Ты уродливый мент.

Он снова зевнул. Прошелся туда-сюда по камере, остановился и спросил:

– Слышь, джигит? А чего ты все время в окно пялишься? Чего-то боишься?

– Отстань, – сухо проговорил полицейский.

– Значит, точно боишься. Расскажи, чего именно, и побоимся вместе.

– Отстань, сказал!

– Опять грубишь. Нет, правда, – чего вы боитесь? Волков, которые забредут в поселок из леса?

Сержант насупился и глухо пробормотал:

– Есть твари пострашнее волков.

– Это какие же?

По лицу полицейского пробежала тень.

– Не твое дело, – произнес он, и в голосе его послышалась досада, как у человека, который случайно сболтнул лишнее и теперь злится на себя за это.

– Ты меня заинтриговал, – сказал Стас. И тоже посмотрел в окно.

То ли тревога сержанта передалась и ему, то ли из сгущающихся сумерек впрямь повеяло чем-то неприятным и тревожным, но Стас вдруг почувствовал себя неуютно. Нельзя сказать, что он до сих пор наслаждался уютом, но беспокойство, тенью скользнувшее по его сердцу, было иного рода. В нем словно присутствовало что-то… потустороннее.