Дин Кунц - Самый темный вечер в году

Встает с кровати. Стоит, обхватив себя руками, дрожит.

Ощущает себя такой одинокой. Боится. Боится остаться одинокой навечно, на все дни, которые еще только придут, и дольше.

Она спешит к большому креслу, поднимает подушку. На подушке чехол. Чехол на «молнии».

С Вечно блестящей штучкой в руке Пигги делает Худшее-из-того-что-она-может-сделать.

В действительности ничего плохого в этом нет. Она это делает для того, чтобы не чувствовать себя такой одинокой. Чтобы вспомнить не Медведя горящего, не Медведя, зарезанного ножом, а Медведя улыбающегося.

Медведь называл это Худшим-из-того-что-она-может-сделать, потому что мать страшно разозлится, если поймает Пигги за этим.

Когда Худшее-из-того-что-она-может-сделать сделано, Вечно блестящая штучка прячется, Пигги умывается, одевается. Она Готова-ко-всему.

Медведь говорил, когда у тебя есть НАДЕЖДА, ты Готов-ко-всему.

Пигги ест разломанные печенья, оставшиеся со вчерашнего дня. Она прячет еду, если может. Еда не всегда появляется, когда хочется есть.

Она думает о том, что сказал Медведь во сне: «Беги, Пигги, беги!»

Он имеет в виду не сон, а происходящее наяву. Медведь предупреждает ее.

Она помнит, что прочитала в глазах матери прошлым вечером, матери с ножом, похожим на тог, которым она убила Медведя. Ее глаза были такими ужасными.

«Беги, Пигги, Беги!»

Если Пигги посмотрит на подошвы своих ног, она увидит, что бывает, если ты пытаешься бежать.

Это было давно. Но следы остались, она может их видеть.

Если ты попытаешься бежать, тебе будет больно, очень больно. Сначала ты услышишь щелчок, потом почувствуешь боль.

Большой палец матери зажигает огонь. Потом гасит. Потом зажигает. Если ты пытаешься бежать.

Пигги садится за стол и достает из ящика коробку.

В коробке картинки. Много, много картинок. Они все одинаковые, но разные.

Она давно вырезает их из журналов, не столько дней, сколько еще будет, и дольше, но давно.

Она склеит их вместе так, что ей от этого будет приятно. Она вырезала их из многих и многих журналов. Теперь картинок у нее достаточно. Она готова начать.

Глядя на картинки, Пигги улыбается. Они такие красивые. Их много и много. Они стоят и сидят. Бегают и прыгают. Собаки. Одни собаки.

Бесконечная армия в белом собралась на западе и двинулась на восток, молчаливыми когортами, захватывая великий мост без выстрелов и криков.

«Золотые ворота» — название не моста, а горловины бухты, сам-то мост оранжевый.

Фермы, горизонтальные балки, ванты, главные тросы и башни начали исчезать в тумане.

Эми вела «Экспедишн» на север, к округу Марин, и иногда не видела ничего, кроме вертикальных тросов. Казалось, мост подвешен к облакам, и путешественники едут по нему из белой пустоты жизни в белую тайну смерти.

— В те дни, — Эми говорила о годах супружеской жизни с Майклом Коглендом, — я, пусть и меня воспитали в вере, не могла видеть. Жизнь была яркой, странной, иногда бурной, но в суете тех дней я не замечала очевидного. Прекрасная собака, которую звали Никки, пришла ко мне, когда я была девочкой… и теперь в мою жизнь пришла эта девочка, которую звали Никки, и я подумала, что это удивительно и мило, но не более того.

Майкл проводил вне дома все больше времени, в Европе, Азии, Латинской Америке, вроде бы оправлялся туда по делам, но, скорее всего, в компании других женщин.

Ее дочь Николь, ее вторая Никки, уже пятилетняя, начала видеть дурные сны. Вернее, один дурной сон. Во сне она снежной ночью бродила по темному лесу, заблудившаяся, одинокая, испуганная.

Лес начинался за их домом, густой хвойный лес, который ночью не освещался лучом маяка.

Эми подозревала, что дурные сны Никки — следствие длительных отлучек ее отца, который поначалу очаровал девочку и завоевал ее сердце, как ранее очаровал и завоевал сердце матери Никки.

Как-то вечером, в пижаме, сидя на кровати, Никки заговорила о шлепанцах.

«Мама, прошлой ночью во сне я была босой. Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».

«Это же приснившийся лес, — ответила Эми. — Почему земля не может быть мягкой?»

«Она мягкая, но холодная».

«Так это зимний лес?»

«Да. И снега очень много».

«Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?»

Та ночь пришлась на зиму. Первый снег выпал на предыдущей неделе, а во второй половине того дня небо добавило снежному покрову еще пару дюймов толщины.

«Я люблю снег», — ответила Никки.

«Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги».

«Может, и стоит».

«А также шерстяные носки и теплые штаны».

«Мама, не говори глупости».

«И норковую шубу, и большую норковую ушанку».

Девочка засмеялась, но тут же стала серьезной.

«Мне не нравится этот сон, но больше всего мне не нравится, что я хожу босиком».

Эми достала из стенного шкафа пару шлепанцев и сунула их под подушку Никки.

«Вот. Если тебе приснится этот сон о лесе и ты опять будешь босиком, сунь руку под подушку и надень шлепанцы во сне».

Она подоткнула дочке одеяло, убрала волосы с лица, поцеловала в лоб, в левую щечку, потом в правую, чтобы тяжесть поцелуя не перевешивала одну сторону головы.

Вечером Эми почитала и легла спать в половине одиннадцатого, как обычно, в своей спальне.

— Может, мне сесть за руль? — с переднего пассажирского сиденья спросил Брайан. В голосе слышалась нежность.

Они миновали мост «Золотые ворота» и продолжили путь на север по автостраде 101.

Густой туман, едва не поглотивший мост, рассеивался по мере того, как трасса уходила от океана.

— Нет, — она покачала головой. — Мне так лучше, есть во что вцепиться руками.

В ту зимнюю ночь ее разбудил ветер, не завываниями и свистом, а нестройным звоном ветровых колокольчиков, которые висели на балконе большой спальни.

Эми посмотрела на выходящее на запад окно, ожидая увидеть пляшущие снежинки, но за окном царствовала темнота, снег не падал.

Хотя звон колокольчиков обычно ласкал слух, на этот раз что-то встревожило Эми. Впервые на ее памяти ветер показывал себя плохим музыкантом.

Когда же она окончательно проснулась, интуиция подсказала, что разбудил ее не звон колокольчиков, а какой-то другой звук. Она села, отбросила одеяло.

В отдельном домике жили Джеймс и Эллен Эвери. Они поддерживали в поместье идеальный порядок, следили за тем, чтобы хозяева ни в чем не знали нужды. Джеймс был мастером на все руки и очень ответственно относился к своим обязанностям.

В одном из крыльев особняка находились комнаты Лисбет, горничной, и Каролины, няни.

Каждую ночь в доме включалась охранная система. При попытке выбить окно или взломать дверь взвыла бы сирена, и Джеймс Эвери тут же бы прибежал.