Константин Образцов - Антропный принцип, продолжение [litres]

Когда я дошел до дома, ливень превратился в размеренный, сильный дождь. Я вымок так, словно добирался вплавь, вода пропитала страницы записной книжки, размыв цифры и буквы в неразличимые чернильные кляксы, размочив в кошельке последнюю трехрублевку и превратив в водянистое голубое пятно печать на служебном удостоверении.

Родная квартира встретила теплой сонной тишиной и родными уютными запахами. Оставляя за собой лужи, словно выбравшийся из пучины водяной, я прошел к себе в комнату, стянул кое-как и побросал на пол промокшую одежду и встал у окна, глядя, как бегут дождевые струи…

03.53–03.53.03.53.03.53.

…извиваясь, дрожа и скатываясь назад по стеклу. Мы въехали в область ненастья и ливней, и то и дело в окно вдруг громко били тяжелые капли, словно кто-то набирал их полные пригоршни и резко бросал, скрытый пологом волглого мрака. В непроницаемой внешней тьме то и дело бесшумно полыхали во всю ширину неба холодные фиолетовые зарницы – то ли отсвет далекой грозы, то ли сражений небесных фрегатов.

Колеса машинально отбивали свой приглушенный ритм в такт покачиванию вагона; вздрагивали синенькие цветочки искусственного букетика на столе, дрожали опустевшие рюмки, все уже подошло или подходило к концу: еда, выпивка, история, ночь и дорога. Наташа сидела, навалившись лицом на ладонь, тушь с ресниц осыпалась на бледные щеки. Адамов молчал, глядя в окно и отбивая пальцами ритм в унисон вагонным колесам.

– И что же было дальше? – нарушил я тишину. – Не может же быть, чтобы ничего не было?

Он усмехнулся.

– Дальше была жизнь, если такой ответ вас устроит. Больше тридцати лет до сего дня как-никак. А в то утро я поднялся с постели, проспав всего час, а может и меньше, и стал собираться на службу. Что меня там ждет, я понятия не имел, а догадок счел за благо не строить. Решил, что пойду в форме: отгладил брюки так, что стрелки резали воздух, и рубашку, хоть и не праздник, выбрал белую вместо будничной голубой. Выбрился до синевы, начистил ботинки, надвинул фуражку и отправился в Главк.

1 сентября в тот год пришлось на «черную» субботу. Дымная гарь и жара пропали без следа. Фаянсово-светлое небо в неряшливых сероватых потеках расползающихся дождевых облаков было похоже на заплаканное лицо чумазой девчонки. В воздухе пахло стоялой водой, как из бочки под водосточной трубой у угла старой дачи, где на темной маслянистой поверхности плавают коричневые сосновые иглы и пожелтевший листок. Еще зеленые деревья стояли понуро, будто выслушав приговор: вам осень. Помню, как смотрел на не по-детски серьезных малышей в новенькой школьной форме и с букетами гладиолусов, едва не выше их самих, на девочек в белых фартучках и с огромными пышными бантами, на их волнительно оживленных родителей и думал, что эти очаровательные первоклашки не знают еще, что жизнь их меняется навсегда. Большинство из них, начиная с этого дня и дальше в течение полувека, будут теперь каждое утро куда-то идти к девяти с портфелем в руках; там их будут ждать задания и оценки, коллеги, начальство, учителя, распорядок дня, перерывы, дневники, ежедневники, оценки – из них самые важные квартальные и годовые, и пожизненное ожидание выходных и каникул, как краткого избавления от обреченной монотонности будней, но и каникулы со временем будут становиться все меньше и меньше. И через пятьдесят с лишним лет такой жизни вдруг окажется, что эта самая жизнь незаметно ушла, будто очень скромный и застенчивый гость, которого никто не заметил на вечеринке, и время минуло, и его никогда не вернешь. Вы не находите, что, чем дольше живет человек, тем больше в его жизни «никогда»? У только родившегося на свет здоровенького малыша этих «никогда» нет, перед ним открыта вся жизнь с ее возможностями и перспективами, как бы ни влияли семья, общество и обстоятельства. Но потом проходит время, и начинаются первые «никогда»: никогда не стану чемпионом мира по спортивной гимнастике, например. Потому что время упущено. Что бы ни говорили клинически жизнерадостные коучи, у каждого из нас полно этих самых «никогда», сколько ни произноси оговорок. Того, чего мы никогда не сделаем, кем не станем, чего не сможем, уже сегодня гораздо больше, чем потенциальных возможностей. Никогда не слетаю в космос, никогда не отправлюсь в кругосветное плавание под парусом, никогда не побываю в Антарктиде – и не потому, что этого нельзя теоретически осуществить, как следует задавшись целью, а потому, что обстоятельства и перспективы с приоритетами сделают такое предприятие бессмысленным. А потом «никогда» коснется и самых простых вещей: больше никогда не увижу моря, никогда не погуляю в лесу, никогда не встану на ноги с постели, никогда не сделаю еще один вдох, и вот уже наша жизнь растворена без остатка в одном абсолютном «никогда».

В общем, я пришел в Главк в полной готовности встретить с достоинством… да что угодно. Первым, кого я увидел, был Олег Кравченко, заместитель полковника Макарова, тот самый, которому я отдал свою путевку в Сочи в обмен на обещание привезти коньяку.

– А, отпускник! – радостно приветствовал он. – С возвращением! Как оно? Слушай, сейчас не могу, спешу, но за обедом давай все вместе соберемся, расскажешь, как съездил, лады?

И умчался.

Полковник Макаров тоже рад был мне, как родному, долго жал руку, отметил, что я загорел и поправился, и пообещал присоединиться к коллективу за обедом, чтобы послушать про Сочи.

– А что «вежливые люди», есть новости? – осторожно осведомился я.

– Нет, так и затихли с последнего эпизода в мае, – ответил полковник. – Наверное, все-таки гастролеры.

За обедом и Кравченко, и Рома Белов, и Отари Гвичия, и Игорь Пукконен, и Костя Золотухин, который, конечно, тоже пришел поздравить с проведенным авансом медовым месяцем, – все отметили, что выгляжу я на все сто, и хотели рассказов. И я, натурально, начал рассказывать, как три недели отдыхал в Сочи со своей невестой Тонечкой, и чем дальше, тем больше ярких воспоминаний об этой поездке появлялось у меня в голове: как пили вино и ели шашлык в ресторане на горе Ахун, как прибоем смыло Тонечкины шлепанцы, как воды не было в доме отдыха первые два дня по приезде, как загорали на деревянных крашеных топчанах на пляже и там же обедали барабулькой и кукурузой, как ходили на танцы, и все прочее в том же духе. Я действительно это помнил тогда, как и сейчас помню, столь же отчетливо, как мертвого Борю Рубинчика под окнами его дома, ночную погоню за автомобилем шедов, «Невскую волну», драку с дядей Володей, похожего на мага мальчика и старуху в черном…

…Адамов снова замолчал, будто прислушиваясь к голосам воспоминаний у себя в голове, – тем, что принимались говорить одновременно и о разном, стоит только начать вспоминать три недели из августа 1984 года.