Айван Зорн - Гнев [litres]

– Как добрались? – сказал он без интереса, звякнув графином с виски.

– Что значит «будем желтые»? – спросила в ответ Амико.

– А, – кивнул Гай, – пообщались с кем-то из местных. Будем желты – значит, все мы, так или иначе, умрем, то есть станем желтыми, как покойники.

– Все здешние – фаталисты? – снова спросила Амико, принимая из рук Гая стакан с виски.

Гай с удивлением поднял бровь.

– Первое впечатление? Быстро вы. Скажем так: каждый таротец одновременно и убийца, и жертва, и соучастник, и это длится много сотен лет. Поневоле привыкаешь, что от тебя ничего не зависит.

– А ваша мать?

– Моя мать на четверть таротка. Видимо, поэтому ее фатализм своеобразен и распространяется только на других.

Гай согнал мопса с кресла и, махнув в направлении другого кресла рукой, сел. Мопс встал напротив Гая и неожиданно тоненько, визгливо залаял. Гай посмотрел на него с отвращением.

– Merde! Проваливай, сегодня не твой день.

Собачонка и в самом деле вдруг умолкла и затопала своими кривыми лапками прочь.

Амико села в кресло, и некоторое время они молча смотрели на огонь.

– А ваш фатализм какой?

– Я нахожусь на плато экзистенциального кризиса, ну или на дне, отсюда плохо видно. Сперва нужно хотя бы вылезти из семейного склепа, чтобы понять, какие у тебя отношения с фатализмом.

Амико промолчала.

– Он согласен с суммой? – спросил Гай.

– Да, только выберите способ оплаты. Надеюсь, вы не ценитель старого доброго кэша. – Она кивнула на обстановку дома. – С этим будут сложности. Из-за веса.

– Блокчейн подойдет. Но как только вы получите книгу… Вы гарантируете оплату? Он вам доверяет?

– Он никому не доверяет. Но он очень хочет ее получить.

Амико сделала последний глоток: со дна выпитого стакана на нее пустыми глазами смотрела голова Медузы Горгоны, вдавленная в хрустале.

Поместье находилось на юге от Тарота и называлось в честь шекспировской пьесы: Эльсинор. Это был мало кому понятный выбор. А между тем мысль Долорес была проста: Шекспир был удачливым бизнесменом даже в том, что касалось искусства, а она очень ценила деловую хватку. Гай, в свою очередь, видел в этом присущую его семье кровожадность. Ну, а Тамерлану было плевать на нейминг.

Они выехали рано утром. Перед отъездом молча позавтракали в пустой холодной столовой, где каждый час, днем и ночью, били старые бронзовые часы, а из окна была видна площадь Макиавелли. Вернее, завтракал только Гай, который накануне много выпил и теперь пытался избавиться от чувства вины, наворачивая все, что принесла кухарка. Амико пила кофе и смотрела в окно. Гай вчера не рассмотрел ее особо: для него все азиатки были на одно лицо. Но сейчас с изумлением понял, что не может оторвать от нее взгляда. Ее темные, чуть сонные глаза, плотно сжатые губы, вся ее фигура и даже то, как она сейчас пила кофе, было своенравным, отрешенным и абсолютно независимым. Как будто держишь в руках тончайшей работы редкостную шкатулку, но она заперта, и чтобы понять, что внутри, ты можешь только сломать ее. Ему вдруг страшно захотелось увидеть, как Амико улыбается. Он отодвинул тарелку и встал из-за стола, стараясь сбросить это, не пойми откуда взявшееся, наваждение.

После завтрака Гай вывел из гаража лимузин матери, который она просила накануне перегнать в поместье. Положил пистолет в бардачок под равнодушным взглядом Амико.

– Любите пострелять, – обронила она.

Гай захлопнул бардачок.

– Люблю, когда есть из чего пострелять, – хмуро ответил он.

Разговаривать не хотелось, и к счастью, японка тоже была, похоже, не из болтливых. В Эльсиноре он не был несколько лет. Пока он выруливал по путаным улицам старого города на трассу, воспоминания захватили его.

В детстве они с братом проводили в Эльсиноре каждое лето. Мать приезжала на уик-энд, остальные дни они оставались с гувернанткой – сухопарой старой девой, которая пила какие-то пахучие микстуры по часам и маниакально следила за режимом дня мальчиков. Гай прозвал ее «копиркой»: то, на чем пишут другие люди, что может только копировать других людей. Гувернантка копировала Долорес – строгость и служение богу дисциплины. Каждый день походил на другой такой же. Мать считала распорядок дня чуть не залогом спасения души. При любой провинности в ход шли сентенции вроде: «Я-же-говорила», «Твоего здесь ничего нет», «Мечтать не вредно». Эти фразы Гай, сидя в своем тайнике, мог произносить как минимум десятью разными способами, передразнивая мать.

Дорога пошла в гору, и Гай приготовился.

Поместье, в отличие от равнинного Тарота, живописно располагалось на трех пологих холмах. В ложбине между холмами поодаль друг от друга были разлиты два озерца – Темное и Дальнее, соединенные между собой узкими каналами, через которые перекинули мосты. На Дальнем озере был грот, у склонов холмов раскинулся розовый сад, за ним – сад камней и лабиринт из можжевельника. Самый большой холм покрывал смешанный лес из осин, дубов и берез, с колючим кустарником, темной лощиной и буреломом. Там пролегала старая полузаброшенная тропа, по которой маленький Гай ни за что не согласился бы пройти с наступлением темноты. У подножья противоположного холма было старое кладбище, все засаженное деревьями, а сразу у кладбищенской стены – гараж дирижаблей. Долорес коллекционировала гоночные модели, которых у нее было больше двадцати. Привязанные к тяжелым металлическим рельсам, они томно покачивались под навесами в кладбищенской прохладной тишине и были, конечно, предметом тайных устремлений и Гая, и Тамерлана. Гай мечтал угнать хотя бы самый невзрачный, самый маленький кораблик – и тогда он никогда не вернулся бы в Тарот. Но их галлоны были оглушительно пусты, и только раз в году на противоположном холме – площадке, с которой стартовали гонки, – давался сигнал. Мэр дул в золотой рог, стоя у подножия колонны в честь национальных героев Тарота, безымянных мертвецов, сгинувших несчитаными в бесчисленных таротских войнах. И в воздух поднималось не меньше двадцати, а в иные годы и тридцать лодок, украшенных гирляндами цветов, с красочными гербами на боках. Маленький Гай ждал дня гонок весь год.

Если удавалось сбежать от гувернантки, Гай играл в гараже один в свою любимую игру, как будто он потерялся. И проводил часы среди дирижаблей, читая истертые надписи на их бортах, с датами всех гонок, трогал канаты в попытке притянуть корабли ближе. Или скрывался в лабиринте, вдыхая запах можжевельника и наслаждаясь его темнотой, царившей здесь даже посреди яркого солнечного дня. Пока не слышал, как его ищет гувернантка, протяжно, как унылая птица, выкрикивая его имя, или пока его не находил Тамерлан с каким-нибудь убитым зверьком в руках, желая похвалиться добычей. Тогда Гай со всех ног бежал в дом: через луг, стремглав вниз – и сразу в кухню, где пахло корицей и приправами, а Фатима готовила обед.