Оливия Штерн - Князь моих запретных снов [litres]

Взгляд упирался в пол. А еще я видела собственные босые ступни. И голые, покрытые царапинами и грязью коленки. Сознание снова заволокло серым туманом, свет перед глазами начал угасать. Боль в онемевших руках грызла непрестанно, заставляя сердце сбиваться с ритма. И я… вдруг поняла. Меня подвесили за руки, довольно высоко над полом. Кое-как приподняв голову, я осмотрелась: неподалеку маячил темный арочный проход. Голые каменные стены, ни единого источника света, но при этом не темно. От моей одежды остались лохмотья, и они на животе заскорузли от подсыхающей крови.

А потом – тихий стон, где-то сбоку от меня.

Воздуха не хватало. Снова накатывала удушающая волна беспамятства. Я кое-как повернула голову, скосила глаза: буквально в двух шагах от меня, точно так же подвешенный за скованные руки, висел мужчина. Тоже в лохмотьях. Его голова свесилась на грудь, лица мне не было видно. Только… ярко-рыжую макушку, и волосы с одной стороны слиплись от крови.

– Мастер, – прохрипела я, холодея от осознания того, что произошло.

Он дернулся. Кажется, тоже медленно приходил в себя. Я еще раз окинула его взглядом: хорши изрядно его потрепали. Он был искусан, остатки одежды прилипли к телу и все в темных сгустках.

– Ригерт, – прошептала я.

Он еще раз шевельнулся и глухо застонал. Наверное, ему было еще больнее, чем мне, потому что весил он куда больше. И вот так, на руках…

– Ильса? – Он приподнял голову. – Мы…

И умолк, озираясь. Затем вновь посмотрел на меня, и мне сделалось совсем тошно от его взгляда – взгляда зверя, загнанного в угол сворой гончих.

– Прости, – это я прочла по губам.

Половину лица Ригерта занимали кровавые ошметки, глаз заплыл – да и остался ли он, этот глаз…

– Ар Мориш вернулся, – тихо шептал Шезми, – сказал, что тебя утащили… и мы с братом… хотя бы попытались… прости.

В груди слабым огоньком пыхнула злость. Ах, ар Мориш прибежал и нажаловался, что меня утащили хорши? А он, такой правильный, не смог мне помочь и потому бросился к наставникам?

Я посмотрела на Ригерта. Хотела рассказать, как оно было на самом деле, но поняла, что просто не смогу. Слишком… больно. И страшно.

– Где мы? – спросила вместо этого. – Вы знаете?

Мастер судорожно мотнул головой.

Все ясно. Он не знал. Или не хотел говорить.

– Прости нас, девочка, – повторил тихо.

Я задумалась. Осторожно шевельнулась – руки, спину вмиг прошило болью, такой яркой, до искр перед глазами.

– Мы можем освободиться? Пространство… полносвязное. Вы же сами нас учили.

Ригерт помолчал, то ли осмысливая вопрос, то ли проверяя. Затем медленно ответил:

– Здесь оно замкнуто само на себя, Ильса. Отсюда вообще невозможно выбраться.

– Так что, мы будем здесь висеть, пока не умрем?

– Или нас будут жрать по частям. Не знаю.

Он снова поднял голову, осматриваясь. Я видела, что он шевелит губами, понимала, что пытается что-то рассчитать, но…

– Сюда идут, – вдруг сказал Ригерт. – Прости.

Откуда он знал, что кто-то движется в эту камеру? Я не сразу сообразила. Тот арочный проход, который я заметила раньше и который был наполнен мраком, сделался светлее. Как будто по нему шагал некто и нес горящий факел. Правда, свет был не рыжим, а сизым. Но в любом случае что-то двигалось к нам.

Я всматривалась в темноту, разбавленную серым маревом, до рези в глазах, но по-прежнему ничего не происходило. А потом – раз! – и как будто раздернули шторы. В комнату медленно вошла девушка в нарядном платье с пышной юбкой, с тонкой талией, утянутой корсажем. Белые обнаженные плечи укрывала ажурная шаль, белая, вязанная из козьего пуха. Весь вид этой юной особы так не вязался с обстановкой, что я на миг даже позабыла о дергающей боли в руках. Перед глазами все поплыло, я проморгалась и затем только смогла рассмотреть ее лицо.

Это было самое прекрасное и совершенное лицо из всех, что мне доводилось видеть. Ни единого изъяна, ни родинки, ни оспинки. Чистый фарфор с легким, едва заметным румянцем. Тонкие брови дугами, выпуклый лоб, выразительные глаза, темные, в густых ресницах. Узкий подбородок и розовый пухлый ротик сердечком. Вне всяких сомнений, девушка была прекрасна, но, но…

Внутри зародилось щемящее чувство, что где-то я ее уже видела.

И почему… она так странно движется?

Как будто это на самом деле не живой человек, а механическая кукла с идеально вылепленным лицом и в красивом платьице с оборками.

Между тем девушка подходила все ближе и ближе. Я не могла оторвать взгляда от ее лица… и с каждым ее шагом в груди ширился и рос ядовитый, выжигающий меня дотла ком страха. Тело как будто теряло чувствительность, мир сжался до размеров комнаты, Ригерт Шезми словно исчез – остались только мы вдвоем, я – и это дивное создание, от одного взгляда на которое стынет кровь в жилах.

Она остановилась, глядя на меня снизу вверх, затем что-то заскрипело наверху, проворачивался ржавый металл – и я все ниже, и ниже, и ниже… До тех пор, пока мое лицо не оказалось напротив ее. Я вдохнула запахи лаванды и лимонника, такие знакомые… Так пахла одежда Винсента, или он сам… уже не разберешь. А потом я вспомнила, где видела эту девушку. У нее даже прическа не изменилась, все те же косы, уложенные короной. Глаза серые. Ну прямо как на том портрете, который я нашла в сундучке в тайной комнате.

– Приве-ет, – протянула она, рассматривая меня с улыбкой.

Краем уха я услышала, как выругался Шезми. Но он был так далек сейчас: весь мир заключался в этой красавице, в ее гладкой, фарфоровой и неживой коже. И понимание того, кто стоит напротив, пришло как-то само по себе. Наверное, именно так, смиренно и мгновенно, принимает человек внезапную смерть.

– Отпусти нас, – прошептала я, глядя в бездонные омуты, наполненные серым светом.

В ее глазах метались тысячи сожранных душ.

– Зачем? – Она покачала головой, и правда как механическая кукла.

Похоже, тело ее было давно мертво и попросту занято…

– Я подарю тебе покой, – шепнула она мне в губы, снова обдавая запахами лаванды и лимонника, но теперь отчего-то они не казались приятными. Наоборот, к горлу подкатила тошнота.

И она медленно, очень медленно начала открывать рот. За пухлыми розовыми губами прятались сотни узких, похожих на иглы, зубов. Меня обдало кровавой горечью.

– Какая сладкая, – проговорила страшная кукла. – Хочу.

Глаза закрылись сами собой. Она собиралась меня поцеловать, но уже было все равно. Боль ушла.

– Флавия!

Оклик ожег меня, словно хлыстом. Я… знала этот голос. Но от того, что знала, почему-то сделалось еще больнее и еще горше. Все это… было так неправильно, и вообще, не так должно было быть.

А волшебство внезапно пропало. Лицо девичье… будто взялось трещинами, и там, сквозь тонкие их ломаные прожилки, проглянула гниющая плоть, черная, смрадная.