Джим Батчер - Поле Битвы

Но я видел по ее лицу и каждой черточке ее бронзовой фигуры: она не собиралась поддаваться на уговоры, возражения или отвлекающие маневры. У нее был свой краткий миг слабости после битвы с несколькими бессмертными, и теперь она вернулась к своей задаче — задаче, которую планировала тысячи лет.

Я мало что мог сделать.

Все это было уже слишком. Все. Травмы. Не столько физические. Я слишком много видел за одну ночь.

Слишком много потерял.

Вот тогда-то я и сломался.

Когда вы находитесь в таком состоянии, ваш мозг вытворяет странные вещи. Я больше не чувствовала ни страха, ни злости, ни огорчения. Я чувствовал себя сторонним наблюдателем, простым зрителем. Как только вы поймете, что ваша карта бита, вы взглянете на вещи по-другому. Я видел все, что происходило вокруг нас. И меня это больше не касалось.

Наступление Зимней Леди было встречено стеной колдовства со стороны Корба и его ближайшего окружения, и они остановили ее, ее атакующих троллей и ее холодный бада-бум. Яростный удар армии Молли застопорился, едва не разрезав легион фоморов надвое, им всего-навсего не хватило массы, чтобы завершить смертельный удар. Пока я продолжал наблюдать, я видел, как Зимние войска оттесняются, сокращаются. Один из троллей пал, на месте его головы остались дымящиеся ошметки, а король Корб опустил свой посох и триумфально взвыл. Зеленая молния ударила в бок Зимней Леди. Я видел, как она опалила плоть до костей, видел, как ее ребра почернели, видел, как она сделала шаг, а затем повернулась, безжалостная и неудержимая, как Джаггернаут, и продолжила сражаться, даже когда другой тролль упал, почти раздавив ее.

Атака Зимних была остановлена в знойную летнюю ночь. И фоморский легион, ужасающий и неистовый, почуял кровь и начал пробивать себе дорогу сквозь силы Зимы, убивая с дикой самозабвенностью.

Последние защитники Чикаго проигрывали.

А с Юга, где наши союзники сдерживали врага, донесся протяжный, низкий рев рога Йотуна, возвещая о нападении.

Сквозь армии, парк и дым я не мог разглядеть, что происходит на Юге. Но рог Йотуна протрубил снова, ближе.

Наши союзники там пали. Вторая часть вражеских сил стремительно приближалась к нам.

И когда они прибудут, они сметут всякое оставшееся сопротивление.

Мой город падет.

И я ничего не мог с этим поделать. Я не мог даже поднять руку, чтобы сделать драматический жест, я не мог и пальцем пошевелить.

Мир попросту стал слишком тяжелым.

Титан повернулась ко мне, с торжеством во взгляде, и подняла копье, которое она забрала у поверженной фигуры Одноглазого.

В свое время я через многое прошел. Но я узнал бы конец, увидев его.

Титан победила. Древний мир, старая тьма в конце концов вернулась. Чикаго будет опустошен и разрушен.

И я погибну вместе с ним.

Я встретилась взглядом с Этниу и в этот момент понял, что, вероятно, даже не буду знать об этом, когда умру: не было ни малейшего шанса, что я смогу заглянуть в душу этому существу и сохранить свой рассудок в целости. Я умру безумцем.

Только этого не произошло.

И я узрел истину еще более отвратительную.

Не нужно быть чародеем, чтобы увидеть душу Титана. Она уже была вокруг нас. Исключительное желание разорения и уничтожения, наполнявшее ее душу и позволившее ей овладеть Оком, явило себя миру. Это был тот мир, о котором так мечтала Этниу. Ужас, смерть, кровь, разрушение, бессмысленный хаос — эти и было тем, что представляла собой она. Это безумие было тем огнем, что наполнял Титана, это оно сделало их истребление первоочередной необходимостью.

Кровь была для них искусством. Крики были для них музыкой. Ужас был для них верой.

Смертным не выстоять против этого.

Я смотрел, как моя смерть идет за мной, и плакал в полном отчаянии.

Я знал, что дело не только в боли. Я знал, что это была та самая темная воля врага, теперь не встречающая сопротивления со стороны подавленной воли Мэб, и что это ужасное психическое давление устраивало кавардак в моих эмоциях. Я знал, что это ложь.

Но она становилась правдой прямо у меня на глазах.

И...

И потом...

И потом вперед вышел Уолдо Баттерс.

Коротышка появился из-за моей спины и встал прямо между мной и Титаном.

Он не был впечатляющей фигурой даже при самых благоприятных обстоятельствах. А стоя напротив возвышающейся Этниу, он производил еще меньше впечатления. Даже если бы они оба были людьми и одного роста, у нее было бы больше мускулов. В сочетании со всем остальным в ее образе: ее аурой, ее силой, ее грацией, ее броней, ее ростом, ее красотой, войной, разрушениями и безумным отблеском умирающего города позади нее... Баттерс даже не походил на человека. Он больше напоминал плохо оживленную марионетку, стоящую рядом с человеком.

Он выглядел крошечным.

Грязным.

Уставшим.

Избитым.

Напуганным.

Маленький парень оглянулся на меня, его лицо было болезненно бледным. Затем он повернулся к Титану.

И он расправил плечи.

И он поднял Меч, и в этот миг белый, чистый свет озарил это место, незримый хор издавал вокруг него приглушенную музыку.

В этом свете броня Этниу выглядела... как-то острее, жестче, неудобнее, более сковывающей ее движения. Ее красота казалась ущербной, грубой, как будто это была игра света, и в ее живом глазе я не видел ничего, кроме отчаянного, пустого голода, пустоты в ее душе, которая никогда не могла быть заполнена.

Перед этим светом колебался даже древний ужас Титана.

— Изыди, Титан, — молвил Баттерс. Его голос был тихим, мягким и звучным. Этот голос вообще не принадлежал человеку. Хотя громкость его не повышалась, он был слышен за битвой, за громом, за треском и ревом пожаров. — Эти души не для тебя. Изыди в глубины своей ярости и ненависти. Здесь для тебя больше нет мира.

Лик Этниу стал мрачнее тучи, ее губы искривились в оскале незамутненной ненависти.

— Ты смеешь мне приказывать, ты, собачонка, предатель, трус?

— Этниу, — прошелестел голос, и глубина сострадания в нем была подобна глубокому, спокойному морю. — Я лишь предлагаю видение, с которым ты можешь избежать страданий.

— Ты сейчас не могущественнее своего инструмента. — Этниу плюнула в сторону Баттерса, и слюна начала буквально разъедать дыру в земле, столько злобы в ней было. — Ты избрал сторону насекомых. Так будь сокрушен вместе с ними.

Она выпрямилась, вращая копьем, как тростинкой, и ударила в Баттерса молнией со звуком какого-то огромного, злобно гудящего водопада.

Баттерс едва слышно вскрикнул своим грязным, усталым, испуганным, нормальным человеческим голосом.

Он поднял меч, и я снова инстинктивно понял, что клинок Меча Веры, хотя и сделан из нематериального света, был для этой цели гораздо более прочным, более нерушимым, более реальным, чем когда-либо, когда он был сделан из стали. Если бы Меч был поднят с этой целью раньше, простая молекулярная структура была бы разрушена силами, направленными на нее — но теперь, незагрязненная материальным миром, истинная сила клинка могла быть пущена в ход, и в этой полоске серебристо-белого света была галактика нежного цвета, непоколебимой силы, чего-то такого чистого, устойчивого и такого неподвижного, что сама Вселенная могла быть построена на ее фундаменте. А на заднем плане мой затуманенный мозг слышал слабое эхо голоса, говорящего: «Да будет свет».