Джим Батчер - Архивы Дрездена: Летний Рыцарь. Лики смерти

Я еще пытался бежать, но что-то держало меня за ноги, и я даже не мог подняться с земли. Повернувшись, я увидел стоявшего надо мной Никодимуса. Обрывок удавки у него на шее оставался единственной деталью туалета, которая не пропиталась кровью. Его тень — его чертова тень — обвилась вокруг моей талии, моих ног, моих рук, и она шевелилась, как живое существо. Я попробовал было сложить заклинание, но эти чертовы петли-тени вдруг сделались ужасно холодными — холоднее льда или замершего металла, и вся моя энергия замерзла во мне.

Один из завитков-теней вынул тубус из моих онемевших рук и, причудливо изогнувшись, передал Никодимусу.

— Восхитительно, — произнес тот. — Теперь плащаница у меня в руках. И вы, Гарри Дрезден, тоже.

— Что вам нужно? — прохрипел я.

— Просто поговорить, — заверил меня Никодимус. — Я всего-то хочу вежливо с вами побеседовать.

— Да идите вы!

Глаза его потемнели от холодного гнева, и он потянул из кармана свой револьвер.

«Отлично, Гарри, — подумал я. — Вот что ты получишь за свое чертово геройство. Полную обойму девятимиллиметровых карамелек».

Но Никодимус не выстрелил.

Он оглушил меня рукоятью револьвера.

Яркий свет вспыхнул в моих глазах, и мне показалось, будто я куда-то падаю. Я вырубился прежде, чем моя щека коснулась земли.

Очнулся я от холода.

Сознание вернулось ко мне в совершенной темноте, под струей ледяной воды. Голова трещала достаточно сильно для того, чтобы боль в ноге казалась по сравнению с этим почти приятным ощущением. Запястья и плечи болели еще сильнее. Шея затекла, и мне потребовалась секунда или две, чтобы сообразить: я стою в вертикальном положении со связанными над головой руками. Ноги, само собой, тоже оказались связанными. Мышцы задергались от холода, и я попробовал отодвинуться от ледяной струи. Мне помешали веревки. Холод начал пробирать до костей. Ощущение было не из приятных.

Я дернулся, пытаясь освободиться. Потом попробовал подергать по очереди ногами и руками. Трудно сказать, насколько свободнее стали веревки: холод мешал мне чувствовать даже запястья, а видеть не позволяла темнота.

На мгновение меня охватил страх. Если бы удалось высвободить руки, я бы, возможно, рискнул пережечь путы заклинанием. Черт, да я так окоченел, что идея сжечь себя самого казалась не столь уж непривлекательной. Однако, когда я попытался накопить необходимую для этого энергию, та ускользнула от меня. И тут до меня дошло. Проточная вода. Проточная вода сковывает магические энергии, и всякий раз, когда я пытался собрать их, она смывала все к чертовой матери.

Холод все крепчал, становился все болезненнее. Я не мог никуда деться от него. Я запаниковал, задергался, из-за чего тупая боль в связанных запястьях сделалась режущей, но тут же снова ослабла, притупленная холодом. Помнится, несколько раз я орал от боли — и тут же захлебывался водой.

Впрочем, и сил-то у меня осталось всего ничего. Побарахтавшись несколько минут, я повис, задыхаясь, зажмурившись от боли, слишком усталый, чтобы сопротивляться дальше. А вода становилась все холоднее…

Мне было больно, но я решил, что больнее уже не будет.

Прошло несколько часов, и я понял, что сильно ошибался на этот счет.

Отворилась дверь. В глаза мне ударил яркий свет. Я бы отвернулся, но у меня и на это сил не осталось. В дверь вошла пара дюжих мужиков с самыми настоящими горящими факелами в руках. Этот свет дал мне возможность рассмотреть помещение. У самой двери стена была отделана полированным камнем, но все остальные поверхности представляли собой нагромождение осыпавшейся земли и битого кирпича; только в одном месте из-под него проглядывала какая-то круглая бетонная труба — наверное, часть городского водопровода. На потолке тоже виднелись земля, камни, свисавшие корни… Откуда-то сверху лилась на меня вода, скатывавшаяся затем в воронку на полу.

Значит, меня притащили в Преисподнюю — замысловатый лабиринт пещер, разрушенных зданий, туннелей и древних сооружений, раскинувшийся под современным Чикаго. Преисподняя — это темное, сырое, холодное место, полное самых разных тварей, которые прячутся здесь от солнечного света, человеческого общества, а может, являются радиоактивными. Туннели, в которых сооружался первый атомный реактор, — это только преддверие Преисподней. Люди, знающие о существовании этого мира, — даже чародеи вроде меня — избегают показываться здесь, если их только не загоняют совсем уже отчаянные обстоятельства.

Дорогу сюда не знал никто. Значит, никто не придет мне на помощь.

— Эй, ребята, я тут совсем вспотел, — просипел я вошедшим. — У вас пивка холодненького не найдется? Или еще чего шипучего — и со льдом?

Они даже не покосились в мою сторону. Один встал у стены слева от меня, другой — справа.

— Я понимаю, мне стоило бы прибраться. — Меня понесло, и я уже не мог затормозить. — Знай я, что у меня будет компания, я бы принял душ. И пол подмел…

Никакого ответа. Даже намека на то, что они вообще меня слышат. Ничего.

— Мрачноватое помещение, — заметил я.

— Вам придется простить их, — сказал Никодимус.

Он вошел в дверь и ступил в круг света от факелов — переодетый во все чистое, гладко выбритый, умытый. Теперь наряд его составляли пижамные штаны, шлепанцы и клубный пиджак времен Хью Хефнера. Серая удавка, впрочем, так и висела у него на шее.

— Что я ценю в своих служащих — так это рвение в работе, — сообщил он, — а стандарты у меня очень и очень высокие. Порой они смотрятся очень сдержанными.

— Вы запрещаете своим громилам говорить? — поинтересовался я.

Он достал из кармана трубку и маленькую жестянку табака «Принц Альберт».

— Помилуйте, я ничего им не запрещаю. Я просто вырвал у них языки.

— Насколько я понимаю, ваш департамент людских ресурсов не жалуется на избыток добровольцев, — заметил я.

Он набил трубку, примял табак пальцем и улыбнулся:

— Вы не поверите. Но я предлагаю им бесплатные услуги дантиста по высшему разряду.

— Что ж, это может пригодиться и вам — когда полиция выбьет вам зубы. Кстати, поосторожнее с моим смокингом — он взят напрокат.

В глазах его загорелся очень неприятный огонек.

— Младшенький нашей малышки Мэгги. С возрастом вы набрались изрядных сил.

Я долго молча смотрел на него, дрожа от холода. Мою мать звали Маргарет.

Но почему «младшенький»? Насколько я знал, я был единственным ребенком. Впрочем, я не так уж и много знал о своих родителях. Моя мать умерла при родах. Отец скончался от разрыва аорты, когда мне было шесть. У меня сохранилась фотография отца на пожелтевшей газетной полосе. Я хранил его в своем фотоальбоме. Фотография запечатлела его на благотворительном детском утреннике в каком-то маленьком городишке в Огайо. Еще у меня хранилась поляроидная карточка, изображающая отца с матерью, — они стояли перед мемориалом Линкольна, и у нее круглился животик: она носила тогда меня. Я до сих пор не снимаю ее амулет — пентаграмму. Он погнут и чуть оплавился, но чего еще ждать, если ты то и дело бегаешь, убивая с его помощью, скажем, оборотней…