Юрий Саенков - Унэлдок

Томительный жар вмиг отхлынул.

— Ну! Совсем другое дело! — Ника придирчиво осмотрела работу.

— Большой такой, — прикусив кончик указательного пальца, согласилась Яна.

И девушки, поглядев друг на друга, рассмеялись. Кто-то из гостей озорно присвистнул, кто-то начал хлопать. Ещё несколько человек подхватили.

— Такая девка дураку досталась, а он даже хоботом не повёл! — заметил молодой человек с фиолетовыми волосами.

— А и вправду! — вскочила со стула Ника, размахивая бокалом. — Мы же забыли проверить, а вдруг у жениха женилка не работает?

— Не работае-е-ет? — разочарованно пискнула Яна. — Кощщщмааар!

— Сейчас посмотрим, девка, люба ли ты ему или зря я вас обженить решила! — пьяным голосом просипела Ника — Аркашка, подбери музычку какую-нибудь романтическую! Что это за свадьба без песен и танцев?!

— У меня есть новая песня Ермака! — радостно взвизгнула Яна и помахала своим руфоном. — Она очень романтическая! Борисик её для своей невесты сочинил на свадьбу.

— На свадьбу?! — обрадовалась Ника. — В самый раз! Включайте!

— Феликс! — Яна протянула руфон парню в разноцветной пёстрой рубашке. — Подключите, пожалуйста! Первая композиция.

Ника встала, покачнулась, стряхнула с ног туфли и забралась на стул.

— Давай, девка! Растормоши своего петушка!

Под восторженное блеянье Ники и её гостей Чита отошла от Славки и замерла, ожидая, когда заиграет музыка.

Щёлкнули колонки, прозвучал первый аккорд, зрители угомонились, приготовившись к новому развлечению.

Чита начала свой танец.

Её бёдра медленно поплыли сперва в одну сторону, затем в другую. Ладони заскользили вверх, повторяя каждый изгиб тела: талия, грудь, плечи, лицо… Потом так же вниз, до кружевного подола, и тут же вверх уже вместе с подолом, полностью открывая стройные ноги. Выше, выше, пока не мелькнул под тканью аккуратный чёрный треугольник, едва угадываемый в тени.

Но Славка ничего этого уже не видел. Он слушал песню.

Из динамика поплыл мягкий голос Ермака:

Будто чья-то рука пробралась в грудь и сжала сердце, с одной лишь целью — раздавить.

Звали её Мила Мишина. А называли — Мими.

Это легкомысленное кабарешно-вульгарное прозвище совершенно не подходило статной и серьёзной девушке, какой была Мила. Впрочем, прозвища далеко не всегда отражают суть. Славку в школе называли Ладный, хотя ладного в нём в ту пору ничего не было и Нескладный подошло бы куда точнее.

Мила хорошо училась, состояла в активе МолПатРоса и к окружающим относилась по-простому, без всяких кривляний, свойственных многим школьным красавицам. В этой её открытой простоте Славка и увяз, как оса в варенье — красивых девушек вокруг немало, а таких, чтобы сочетали в себе ещё и приятные человеческие качества — по пальцам пересчитать. Что толку, когда красота это лишь оболочка, под которой нет ничего достойного? Яркий фантик.

Впрочем, «фантик» тоже играл свою роль, и в поклонниках у Мими числилась едва ли не половина мужского населения школы — от первоклашек до учителей.

В этом ряду воздыхателей и затерялся Славка со всей безнадёжной перспективой.

Всякий раз, когда он встречал Милку в школьных коридорах, его сердце подпрыгивало, проскальзывало в горло и начинало там биться, мешая дышать, говорить и думать. К лицу приливала кровь. Милка же не замечала его, что называется, в упор. Да и как ему, тощему, длинному и чересчур уж стеснительному, было конкурировать с нагловатыми старшеклассниками, увивающимися за ней на каждой перемене? Всё, что он мог — смотреть на неё издалека, через чужие спины и затылки, и тяжко вздыхать.

А она с короткой стрижкой густых тёмно-русых с золотым отливом волос. Она с огромными глазами цвета вечереющего неба. С тонкой длинной шеей, гибкой и крепкой спортивной фигурой. С откровенно выпирающей под форменной школьной блузой грудью. Всё — она. Смех её, такой ненарочитый, живой, голос — бархатный, глубокий, волнующий.

Призрачный шанс появился у Славки, когда он узнал, что Мими ходит заниматься в школьном хоре. Парней в хоре почти не было, а значит, вероятность быть замеченным у Славки резко возрастала. Поэтому он, не раздумывая, записался в кружок хорового пения, хотя изначально собирался идти на авиамоделирование вместе с Валькой Зуевым.

Петь Славка любил. У него даже была своя гитара, которую он выменял у парня из параллельного класса на коллекцию долокаутовских российских монет, которые они с Валькой научились ловко извлекать из песка на старом пляже при помощи обычного дуршлага.

Оказалось, что к пению у Савки была не только любовь, но и талант. Очень скоро он стал запевалой хора. Вот только Мила ушла из хора: сначала в школьную фотостудию, потом на секцию настольного тенниса. Не по ней было быть одной из многих в толпе хористов.

Славка бы тоже ушёл, хоть в фотостудию, хоть в бассейн прыгать с десятиметровой вышки. Да не отпустили. Худрук, Ксения Игоревна, намертво вцепилась в него и его, как она всегда в одно слово выдыхала, «дарбожий». Пришлось остаться. Потому как дар, может быть и божий, а вот принадлежит он, коли проклюнулся, государству. Недаром на одном из плакатов МолПатРоса, пропагандирующем обязательные внешкольные занятия, можно было прочесть: «Если ты зарываешь талант, значит ты — врагов диверсант!»

А талант-то и впрямь был.

Поначалу Славка думал, что все эти разговоры про дар только для красного словца, для того, чтобы таким бесхитростным приёмом удержать его в хоре. Но потом пошли награды, и даже в «Ведомостях Петербурга» про них напечатали большую статью с фотографией, на которой Славка был запечатлён с припадочно закатившимися глазами и широко разинутым ртом.

Вот только в сердечных делах этот талант Славке до поры до времени никак не помогал.

Всё изменилось, когда на Новогоднем школьном балу ему по протекции Ксении Игоревны после праздничного выступления школьного хора, пока зал готовили к предстоящим танцам, дозволили выступить сольно с песнями собственного сочинения. И целых полчаса он пел под гитару. Пел только для неё одной. Для милой не своей Милы. И так в это пение вложился, что даже «красная» их директриса Кремлина Валентиновна пустила слезу и после выступления лично его поблагодарила, сказав: «Не Ермак, но уже Ермошка ты у нас, Ладов! Ох, горазд! А мы и не знали!» На что Ксения Игоревна, лучась сдержанной гордостью, тихо, так, что услышал только Славка, выдохнула: «А я знала!»

Тот новогодний вечер подарил ему не только признание школы, когда вдруг оказалось, что он многим интересен. Особенно девчонкам. В тот день Милка, поймавшая-таки его призывный взгляд со сцены, протиснулась к нему во время танцев, отбиваясь от навязчивых приглашений, и сказала: «Красивые у тебя песни. Неужели ты их сам сочинил?» И несколько самых прекрасных в его жизни минут они танцевали и общались. И вся прежняя робость ушла. И он был именно таким, каким раньше себя только придумывал: раскрепощённым, остроумным, спокойным — ладным.