Антонина Крейн - Академия Буря [litres с оптимизированными иллюстрациями]

Этерне не нравилось.

Браслеты фигуры уже опустели, когда по острову пробежал тихий вздох – пригнулась трава, загудели деревья, – и тотчас море, тяжелое и угрюмое, поплыло прочь от берега. Снова начался отлив.

Фигура увидела это со смотровой площадки. Удовлетворенно кивнула, потерла ладони, подняла дневник и быстро пошла по лестнице вниз.

Сегодня должно получиться.

Первокурсница Хейли Хани никак не могла уснуть. Ну и что, что три часа ночи.

Красотка Дита, ее соседка, уже храпела, как маленький горный тролль, но Хани сидела у окна и мечтательно вздыхала. Ах Морган Гарвус!..

Первокурсницы жили высоко в Башне Зеленых Лужаек, из окна было видно море. Вдруг Хани поняла: отлив. Как странно! Что это с островом?

Девушку тотчас осенило: а ведь это отличный повод для разговора с доктором Морганом! Прийти к нему, постучаться, доложить о морском беспорядке. Может, он потребует доказательств. Может, они вместе пойдут на пляж. Тогда вредный Хлодерик Роу завтра убедится, что Хейли – не трусиха!

Хани надела платье, набросила плащ, сапоги, старательно прихорошилась и выскользнула за дверь.

Через десять минут она вышла в Большой Фонтанный Двор. Окна в доме Моргана были темные. Хани облизнула губы, выпрямила спину, подошла к крыльцу и уже хотела постучаться, как вдруг…

Странная тишина залила мироздание.

Странная, дурманом морочащая тишина. Мир поплыл темными красками, рыдающими потоками на стекле вечности, нисходящей музыкой сфер.

В этот долгий и звонкий гул лейтмотивом вмешался рык. Тихий, пробирающий до самого сердца. Полный ненависти. Исходящий, кажется, откуда-то из другой вселенной.

Хейли Хани как-то сразу поняла – это конец. Действительно конец.

Но она все же обернулась. Последнее, что Хейли увидела в своей жизни, – это два ввалившихся потусторонних глаза.

Последнее, что сделала, – постаралась оттолкнуть убийцу.

– А у тебя здесь уютно!

Тисса, облокотившись о высокий подоконник, попивала кофе из дымящейся глиняной чашки. За темным окном было царство листвы под кодовым именем «друд». Хлестовски жил в доме на дереве – в крохотной Риторической Роще.

– Очень даже уютно, – вскинула брови Винтервилль, оглядываясь на птенца.

Стэн ничего не ответил. Он сидел на кухонном столе в жестяной коробке из-под печенья, укутанный ворохом рваных салфеток: будто король в белоснежной мантии из меха. Суровый, непреклонный, уже утомленный престолом.

Янтарные глаза Хлестовски то и дело заболачивались дремой. Он клевал носом – в прямом смысле слова, – роняя розовый клювик вперед и тотчас суматошно выпрямляясь с писком.

Всю ночь Тисса с ним говорила.

Всю ночь.

Стэн не выспался. Стэн страдал. И сострадал тоже – а потому терпел.

Винтервилльский театр одного актера начался еще по дороге в избушку как очередная просьба о прощении. Затем эта просьба как-то органично вылилась в рассказ Тиссы о своей жизни. Не столь фактологический, сколь эмоциональный.

И хотя Стэн не считал себя знатоком человеческой психологии, он понял – этой пигалице надо высказаться. Очень надо. Поэтому он честно слушал ее, подбадривая бодрым писком, а в какой-то момент запищал пронзительно, от ужаса, когда понял, чья Тисса дочь.

Неясно было: то ли Тис не знала, что Стэн-птенец сохранил свой разум, то ли вельможно проигнорировала этот факт, но инкогнито свое она раскрыла.

Услышав о Его Высокопреосвященстве – это откровение венчало ночь, как корона, – Стэн затрепыхался в коробочке с натуральным желанием – разбить башку о жестяную стенку. Ты зачем, неразумная, поселилась со мной? Меня ж за такое – на дыбу!

Но Тисса не поняла всей глубины душевных страданий совенка. Решив, что он голоден, она с готовностью пошла на поиски пропитания. Недалеко: всего-то вышла на крылечко, ловко вскарабкалась по шишкастой ветке друда и затаилась в ожидании гусеницы, сверчка или Какие-Там-Деликатесы-Дарит-Древо.

Мир был безмятежен и тих. Роща – таинственна и лохмата. Близился рассвет: тугая тьма острова набиралась света – солнца не было, с такими-то тучами, – но горькие краски стали медленно выцветать. Тиссе показалось, что роща будто плесневеет – сообразно тому, как темные стволы друдов насыщались серебристо-белыми оттенками. Тиссе нравился этот эффект. Пару минут она наслаждалась покоем и непривычно сладким одиночеством. Потом, решив сменить тактику, азартно заковырялась в коре наманикюренными пальчиками.

Со своей трепещущей добычей близняшка вернулась в дом. Ошпарила заговоренным кипятком бордовых гусениц и осторожно выложила их на блюдце перед Стэном.

– Угощайся! – сказала Тисса. Окно за ее спиной окончательно просветлело. Утро пришло.

– Пип, – воспротивился Хлестовски, глядя на неаппетитных обваренных гусениц.

– В свежих мог быть яд, а так – нейтрализован.

– Пи-и-и-ип.

– Ешь, кому сказала!

Крохотное сердечко совенка екнуло, и, в ужасе косясь на адептку, он все-таки проглотил первую гусеницу.

Ишь…

Тисса тотчас умилилась с характерным «о-о-о-о!».

– А знаешь, мастер Хлестовски, – улыбнулась Винтервилль, макая печенюшку в кофе. – Должна признать, что даже по столичным меркам ты весьма очарователен. Во всяком случае, в виде совы. Хотя, судя по интерьеру… – она огляделась, – …набору книг и настольным играм – как человек ты тоже очень даже. Жаль, что я не ходила к тебе на предмет. Возьмешь меня в ученицы, когда… м-м-м… выздоровеешь?

Стэн польщенно кудахтнул и важно кивнул. Они позавтракали, чинно сидя друг напротив друга: Тис на лавке, Стэн на столе. В принципе, бордовые трупики оказались не так уж дурны.

Близняшка собралась уходить.

– Хочу погулять. Потом в Бурю. Взять тебя с собой? – спросила она.

Стэн выразил некоторое сомнение на этот счет. После небольшой серии игры в «угадайку» Тисса поняла: Хлестовски хочет остаться дома.

– Тогда я приду покормить тебя днем, – решила она. – Ты ведь сам не можешь?

Стэн согласился: он не мог. Он скатился до стадии очень молодого птенца, даже ходить пока особо не получалось. И долго держать голову. В основном ему хотелось спать. И чтобы чесали.

Тисса выскользнула за дверь, ловко спустилась по веревочной лесенке. Ее ботинки тотчас намокли в высокой росистой траве. После бессонной ночи Тисса, любительница неги и долгого отдыха, чувствовала какое-то лихорадочное возбуждение.