Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Утром третьего дня я почувствовал себя неожиданно хорошо. Выбравшись из комнаты, я долго блуждал по дому, пока не нашел Дьобулуса в его заставленном книжными стеллажами кабинете, после чего немедленно устроил ему скандал – одна из самых доступных для меня форм общения. Дьобулус выслушал меня внимательно и молча, затем обогнул стол, поднял меня и аккуратно швырнул через всю комнату на мягкое кресло. Я приземлился безболезненно, но с вытаращенными от удивления глазами. Не будучи ни высоким, ни крепким, Дьобулус не производил впечатления человека, способного на такие трюки.

– Это было на случай, если у тебя возникли сомнения в моем превосходстве, – объяснил Дьобулус, снова усаживаясь за стол. – Я сильнее. Бессмысленно воевать со мной. Ты никогда не выиграешь. Принял к сведению?

Я кивнул и достаточно вежливо попросил сигарету. Ему удалось меня поразить. В тот день он уже не походил на мафиозного клоуна. Он был изыскан и элегантен. Каждое его движение наполняли спокойствие, уверенность и гибкая, кошачья лень.

– Зачем ты забрал меня с улицы?

– Я заподозрил, что ты сможешь найти себе лучшее применение, если не позволить тебе загнуться под забором.

Сам я в этом очень сомневался, но спорить не стал и намекнул:

– Ну, так давай найдем мне лучшее применение.

В ответ он заявил, что занят, что я ему мешаю, и отправил меня к своей дочери. Я обалдел. Я был явно не тем, кого отправляют к своей дочери, если только не хотят создать проблемы и ей, и себе. Я же испорчен до мозга костей.

Лисица (по-ровеннски ее имя звучало «Локайя»; мне никогда не понять этой идиотской манеры ровеннцев обзывать своих детей названиями животных) оказалась стройной, даже худой, высоченной огненно-рыжей девушкой, старше меня на несколько лет.

– Папа говорил мне, что завел зверика. Привет, зверик. Как зовут? – она протянула мне руку для рукопожатия. Да уж, еще не родился парень, который станет для нее проблемой. Несмотря на грубость слов, ее спокойная интонация не позволила фразе прозвучать оскорбительно. Или же я не обиделся потому, что уже не раз был чьей-то зверюшкой.

Мы слонялись с Лисицей по парку, болтали о том о сем. С ней я не только не пытался сказать или сделать что-то вызывающее, но и мучительно стеснялся, как будто если я не собирался трахнуть девушку и не трахал в прошлом, то вообще не знал, что с ней делать. Но, несмотря на мои заглюки, с ней было легко. На несколько часов я забыл про таблетки, сигареты, свои черные мыслишки и прочую дрянь. Лисица совмещала в себе женское изящество и мужскую решительность и была категорически не беззащитна. Она была сообразительной и прямолинейной. Не понравишься ей ты или твое поведение – не постесняется отвесить подзатыльник, да такой, чтоб зубы клацнули.

Я спросил ее, чем занимается ее отец. Она ответила, что он контролирует наркооборот по всей стране. Хотя она не улыбалась, я принял ее слова за шутку.

Живя в доме Дьобулуса, я тосковал по загулам и улетам (он забрал у меня таблетки и игнорировал мои требования вернуть), по своему обычному дурдому, вроде просыпаться неизвестно где и неизвестно с кем, хотя вскоре с удивлением осознал, что некоторое время могу протянуть и без этого. После месяцев, когда я отуплял себя любыми способами, лишь бы ничего не чувствовать, я впервые оказался в состоянии полной ясности – и без обычного раздирающего беспокойства. Я сам едва верил, что такое возможно. Не знаю, что помогло мне – бесчисленные жидкости, которые доктор вливал в мои кровеносные сосуды, или же таинственные силы Дьобулуса, – но я завязал.

С каждым днем Дьобулус нравился мне все больше. Меня поражали его взаимоотношения с Лисицей. До того у меня был единственный хороший пример – Эллеке и его мать, но даже между ними не было таких понимания и непосредственности. Лисица любила своего отца просто и искренне, что было для моего сознания равноценно революции. Слушая ехидные, но полные умиротворения перешучивания Дьобулуса с дочерью, я почти влюбился в него, что упорно отрицал, однако таскался за ним хвостом.

Проснувшись утром (да, теперь я по утрам просыпался, а не ложился спать), я находил его в кабинете или спальне и заявлял: «Мне скучно». Он предлагал: «Почитай какую-нибудь книжку». Я возражал, что не читаю книжки, а только журналы. Он напоминал, что только вчера для меня привезли целую стопку новых журналов. Я говорил, что они все не те. Он выставлял меня прочь под каким-нибудь предлогом. Каждый день повторялось одно и то же: я приходил к нему, он гнал меня от себя. Не для того, чтобы прогнать, а чтобы заставить прочувствовать – я хочу остаться.

Он был строгим и добрым со мной, будучи в два раза меня старше и в сто десять раз умнее. Он действительно приручал меня, как зверика, а я как будто бы всю жизнь ждал, чтобы меня приручили. Мне хотелось заботы. Я устал быть сам по себе, истончился, стал почти прозрачным. Когда за обедом он не позволял мне выйти из-за стола, пока я не съем все овощи на тарелке, я шипел и огрызался, но на самом деле мне хотелось, чтобы мне приказывали: ешь, ложись спать в нормальное время, не сквернословь. Правила порождали ощущение безопасности. Я ничего не презирал больше (по крайней мере вслух), чем нормальную жизнь, и ничего не хотел так сильно. Я ругался с Дьобулусом из-за каждой сигареты.

– Ты получил сегодня уже три. Достаточно, ребенок.

– Урод, ты хотел меня трахнуть, а теперь утверждаешь, что я не дорос до сигарет.

– Если бы я считал, что ты не дорос до того, чтобы трахаться, ты не получил бы от меня вообще ни одной.

Я постоянно припоминал ему то утро, когда он снял меня, пытаясь – безуспешно – пробудить в нем чувство вины. И попутно напомнить, для чего понадобился ему изначально. После двух недель он так и не прикоснулся ко мне, и это меня напрягало. Потому что теперь уже я этого хотел.

С Дьобулусом обнаружилось, что я болтливый, как попугай. Последним, с кем я разговаривал подолгу и о многом, был Эллеке, и с тех пор у меня накопилось так много слов, что в какой-то день меня просто прорвало, после чего мой фонтан стало невозможно заткнуть. Я отвечал на вопросы Дьобулуса, я рассказывал о том, о чем он не спрашивал, и, перебивая его просьбы замолчать, выбалтывал то, о чем он знать не хотел. Я даже рассказал ему про Эллеке:

– Он был зануда. Он был мне совсем не интересен. Не понимаю, как я связался с ним. Видимо, мне было нечего делать. После всего я даже не вспоминал про него.

Мою очевидную склонность ко лжи Дьобулус воспринимал иронично.

– Ты заговорил о нем в шестой раз за это утро – вот до какой степени ты не вспоминаешь про него. Постоянная ложь. Полуправда, в лучшем случае. Зачем?

Я не знал. Я искажал факты, пряча обстоятельства, которыми не хотел делиться, а иногда без всякой причины менял реальные события на выдуманные. Я как будто отучился быть искренним и врал даже без намерения соврать, смутно чувствуя, что Дьобулус сам отделит зерна от плевел. Что-то я замалчивал. И все-таки, по моим меркам, я был с ним предельно откровенен, и это обнажение души провоцировало меня на мысли об обнажении тела. Он касался меня часто, но без сексуального подтекста, чего мне, существу развратному и испорченному, было мало. Но мои намеки расплющивались о его игнорирование. Позже я засомневался, что он действительно был так уж незаинтересован, но вот контролировал себя несравнимо лучше.