Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Ты говоришь, что ничего не чувствуешь, но в действительности люди всегда что-то чувствуют. Твое так называемое бесчувствие лишь означает, что большую часть времени ты либо не осознаешь свои эмоциональные реакции, либо же не можешь определить, что именно ощущаешь, – он вертел красно-синюю ручку, отвлекая от себя, контролируя мой взгляд. – Ты способен «опознать» свои чувства только когда они достигают предела, становятся максимально болезненными, – он коснулся меня взглядом – легко, почти неощутимо. – Вот как сейчас. Когда-то ты потерял связь с собственным сердцем. Возможно, что-то ранило тебя слишком сильно. Эмоциональное оцепенение – это защитная реакция. Лучше выключиться, чем перегореть. Подумай над этим, попытайся вспомнить, когда контакт был потерян впервые.

Я еще не был готов говорить об этом и только сгорбился в кресле. Большое и уютное, оно создавало ощущение безопасности, которое не соответствовало происходящему в этом кабинете. Никакой безопасности. Тебя разденут до костей – волнующе и больно. Бежевые стены… металлический шкаф с папками… все стало знакомым до такой степени, что, казалось, и через десять лет я смогу припомнить эту комнату в мельчащих деталях.

– Чувства, которые мы не осознаем, начинают управлять нами. Бесполезно загонять свои страхи вглубь, где их не достанет ни память, ни разум. Ты только проигрываешь, отказываясь изучать своих монстров, пусть смотреть на них и не очень приятно. Непонятное пугает, и необъясненное чувство опасности сильнее в тысячу раз. Ты ударяешься в панику – дерешься или бежишь, и твой разум замирает, отдает власть инстинктам выживания. Все, что ты говоришь или что делаешь, – это уже не ты. Например, твое агрессивное поведение. Ты проявляешь враждебность в группе, и сам едва ли это замечаешь.

– Иногда я с полной осмысленностью веду себя злобно. Часто.

– Ты хотя бы догадываешься, с какой ненавистью к людям ты живешь?

Я снял очки и потер переносицу.

– Начинаю понимать.

– Ты не можешь расслабиться, все время ожидаешь удара и стремишься наброситься первым, чтобы они знали: ты сильный, на тебя опасно нападать. Капля осуждения, или тебе показалось, что осуждения, – и ты обнажаешь клыки. Наблюдая за тобой, можно изучить весь спектр защитных реакций. Не одна, так другая, без пауз, точно ты боишься остаться без своей брони пусть даже на секунду.

Я пожал плечами, подавляя желание спорить. Этим я лишь докажу его правоту. После секундного сомнения я спросил:

– После того, что я рассказал вам… вы осуждаете меня?

Он пристально посмотрел мне в глаза. В моем виске забилась жилка.

– Я вижу, ты уже ответил за меня, но твой ответ неправильный. Мой истинный ответ – нет, не осуждаю. Осуждение еще никого не спасало. Напротив, оно может стать причиной дальнейшего разрушения. В значительной степени мы такие, какими нас видят окружающие. Считай человека плохим – и со временем он станет, хотя бы по отношению лично к тебе.

Я опустил взгляд.

– Вам известно обо мне не все.

Я застрелил незнакомца на шоссе. Я качнул головой, отгоняя видение крови, растекающейся по асфальту.

– Понятно, – осторожно сказал Октавиус.

Я подумал: как я буду выживать без него, когда придет время оставить клинику? Не представляю, как помешать себе скатиться обратно. Мне по-настоящему жаль тех, кого никто не встретит на выходе из этих контролирующих стен.

Мысли о свободе тревожили меня. Должно быть, и остальных тоже. Периодически кто-нибудь впадал в истерику. Почему-то считается, что после того как физическая зависимость побеждена, жизнь должна предстать тебе радужной. Ага, конечно. Быть наркоманом даже удобнее – можно сколько угодно строить утопичные планы касательно чудесного будущего, ждущего тебя после завязки. В действительности же, прекратив ширяться, ты обнаруживаешь, что ничего не изменилось. Мир по-прежнему неуютный, хочется забиться под половицу и впасть в оцепенение. Ежедневные проблемы требуют решения. Все это невыносимо. И ты начинаешь сначала.

Когда в истерику ударилась Роза, это почему-то вызвало у меня крайне гнетущее чувство. До этого мы два дня не общались, потому что она вдруг перестала меня преследовать, и я уже подумывал обратиться к ней первым. В тот день она выглядела плаксивой и задумчивой и все время молчала, что делало ее самой на себя не похожей. Октавиус пытался разговорить ее. Он обращался к ней иначе, теплее, чем к остальным, словно разговаривал с ребенком, что мне нравилось. Роза же не виновата, что она такая бестолочь, правда? Когда она широко раскрывала глаза, глядя на Октавиуса снизу вверх, обожающе и восхищенно, в ней действительно проступало что-то детское – и на этот раз не наигранное.

Но в то утро она не реагировала на Октавиуса. Сидела, съежившись, и смотрела в одну точку. А в какой-то момент начала рыдать. Это было внезапно и стихийно. Казалось, ее слезы не остановятся уже никогда. Она превратилась в агонизирующее, не способное понять человеческую речь существо, и мне стало плохо от того, что я присутствую здесь и вынужден это наблюдать. Как же мне надоело… легче откусить себе палец, чем в очередной раз увидеть, как кто-то плачет. Октавиус взял ее за руку и вывел из комнаты. Она вцепилась в него, как утопающая.

Пока мы ждали возвращения Октавиуса, у меня в голове крутилась песня «Убить огни». К тому времени я уже многое знал о Розе. Ее лечение оплачивала мать, наивно полагая, что Розу удастся вылечить и вернуть к ребенку и нормальной жизни. Я очень сомневался в перспективности этой затеи. Роза уже давно не заботилась о себе, но ее терзали угрызения совести из-за дочери, от которой она полностью отстранилась, передав на воспитание своей респектабельной матери, потому что «кого такая, как я, может вырастить» (у меня язык чесался указать на то, что мать Розы воспитала ее саму). Хотя Роза рассыпалась в заверениях, что мечтает вылечиться, что она не только постарела, но и поумнела, и даже надыбала где-то силу воли, я не верил ни одному ее слову. Я видел темный орел вокруг ее головы, слышал, как к ней крадется несчастье, и прежде эти признаки меня не обманывали. Столько людей из моего окружения сменились пустотой, что я привык, и даже из вежливости не мог испытывать жалость, но и не стал настолько циничен, чтобы пичкать ее пустыми надеждами.

Прошло полчаса. Октавиус не объявился. В любом случае мне было уже не до групповой терапии. Я встал и ушел.

В моей палате я увидел Дьобулуса. На нем было пальто из тонкой алой шерсти – цвет раздражения и тепла. Он изучал вид за окном и обернулся, когда я вошел. Мы застыли, рассматривая друг друга. Я – с настороженным выражением. Он – с совершенно непроницаемым. Ни тени того утомленного щуплого человечка, каким он предстал передо мной в нашу предыдущую встречу. Дьобулус набрал вес и вернулся к прежнему виду и способности даже при его невысоком росте производить впечатление недостижимого величия. Морщины на лбу и возле рта разгладились.