Азиз Алимов - Железноцвет

– Не надо. Раздвинь шкаф. Вон там, слева от нагромождения гантелей. Все никак не сподоблюсь их выбросить…

Зоя извлекает из шкафа стойку для капельницы. Взглянув на стойку, она поднимает взгляд на меня, но потом сразу прячет глаза. Я молча принимаю у нее стойку и ставлю ее возле тумбочки с телефоном.

– Какую сначала ставить? – спрашивает Зоя.

– Все сразу. Соединяешь вот в эту воронку, потом открываешь, на самый малый.

– Ты мне скажешь или нет, зачем ты Аркаше в затылок присунул?

– Как я говорил, – морщусь я, – сращиватель способен объединять организмы в одну систему. Оттуда название. В данном случае это позволяет нам при помощи мерзкого клеща многократно ускорить регенерацию тела Аркадия. Вещества, которые клещ выделяет в процессе своего бесполого размножения, позволяют ускорить деление клеток и повышают человеческий иммунитет. В склянках – особый питательный раствор.

– А если без сращивателя?

– Ничего хорошего не будет, – говорю я, – уж поверь. – Регенерация вообще работает только в первые часы после ранения, пока ткани не зажили. Ее проводят в специальной камере, наполненной раствором, но камеры нет, так что… а чем пахнет, кстати? Ну, кроме… ты знаешь.

– Супом. Я суп сварила, – говорит Зоя, массируя свои колени. – Будешь?

– Еще как. Ты ставь – я пойду чай заварю.

Двигаясь в направлении кухни, я наконец получаю шанс почесать затылок. Начав, я уже не могу остановиться. Зуд проснулся в затылке – зуд, от которого годами я спасался всей таблицей Менделеева, зуд, который просыпается каждый раз, когда на мои глаза попадается сращиватель. Внизу моего затылка, под прикрытием волос, круг обоженной кожи прячет старый шрам от жала, а шрам прячет в себе зуд. С великим трудом, я перестаю чесаться – как раз тогда, когда Зоя нагоняет меня.

***

Суп у Зои получился густой и вязкий, больше похожий на рагу. Пусть выглядит он и несколько провокационно, на вкус суп оказывается вне всяких похвал. Зоя наливает себе порцию, а потом усаживается за стол напротив меня. Я снова замечаю, что левый рукав ее майки закатан по локоть, а правый не закатан вовсе. Зоя уплетает варево с пугающей скоростью, смачно чавкая и наматывая макароны на ложку. Я едва-едва съедаю половину тарелки, когда Зоя бросает ложку и начинает собирать остатки ломтем булки. Когда остатки заканчиваются, Зоя берет тарелку и вылизывает ее, после чего откидывается на спинку стула. Ее лицо приобретает удовлетворенное выражение.

Я вытираю губы салфеткой и делаю небольшой глоток из чашки.

– Очень вкусно, – говорю я, стараясь замять неловкую паузу, существование которой Зоя не замечает. – Я думал, правда, ты с тефтелями сделаешь. У меня фарш был…

– Херня твой фарш. Я до рынка дошла. Что, не нравится, что ли?

– Нравится. Только из чего он?

– А из всего, – говорит Зоя, и довольно улыбается, прикрыв глаза. – В балдыре местном вообще пусто, только банки с борщом. Рынок – другое дело. Жаль только, что бомбассы не было.

– Чего не было?

– Бомбассы, – повторяет Зоя, смакуя слово. – Такая рыба, кистеперая. Огромная. Вкусная… – мечтательно тянет она, и облизывается. – Но коварная! На Аляске ее полным-полно. Выползет, понимаешь, ночью. На побережье. И в землю ховается. А тут из-за камней стройбат с саперками – ррраз! И давай ее месить. Потом коптят и продают. Но это если они – ее. А то всякое бывает. У нее такие зубы, Петя, такие щупальца, ты бы знал…

Я достаю из хлебницы пакетик с овсяным печеньем. Пока я разливаю чай, Зоя пакетик экспроприирует, и, к моему возвращению за стол, от печений остается лишь горстка уцелевших.

– Приятного аппетита, Зоя.

– Вжаимно!

Я вздыхаю и берусь разливать чай. Тут Зоя роняет печенье. Когда она наклоняется, чтобы подобрать, я вижу, что ее левое предплечье украшает необычная татуировка – силуэт черного голубя с расправленными в полете крыльями. Скелет птицы просвечивает насквозь, словно на рентгеновском снимке. Татуировка сделана искусно и явно не чернилами из ручки.

– Нравится? – в лоб спрашивает Зоя, перехватив мой взгляд. У этого вопроса совсем нет тона, словно Зоя готова к любому ответу. Почему-то не кажется мне, что речь сейчас идет о татуировке. Или даже о самой Зое.

– Вроде как символ мира, так?

– Нет, – качает головой Зоя, и из ее глаз на секунду пропадает смешинка. – Свободы.

Я жму плечами и беру в руки чайник. Зоя берет печенья.

Мы переезжаем в гостиную, где Зоя немедленно устраивается на облюбованном ею диване, а я подхожу к окну. С тех пор, как выписался из госпиталя, сидится мне так себе. Я замечаю, что с моей силовой рамы снят брезент, штанга лежит на полу, а блины хаотично разбросаны округ. Зоины вещи расшвыряны в широком радиусе; ее куртка вообще висит на люстре. Я удавливаю свою брюзгливость, пусть и не без труда. Девочки приберутся.

Тьма обволокла город, и с ней пришел мощный ветер, напор которого ощутим даже сквозь двойные стекла. С высоты сопки окружающие кварталы кажутся такими же, как и всегда – напряженными, старыми, поминутно замирающими в преддверии новой беды. Фабрики и дома прильнули к холодной земле, словно стая, почуявшая гончих. Помню, как дико было возвращаться сюда после Академии, после Предательства. Странно, невозможно, словно с парада на фронт. Но куда еще я мог пойти? Санкт-Петербург давно перестал быть моим домом, Москва перестала быть вообще, и этот город, хочу я этого или нет, принял на себя роль моего дома. Здесь была родная Группа Специальных Расследований, здесь были однокашники – добрый Виталик, идиот Кирюха и вечно насупленная Шанина, с которой мы в свое время чуть не обвенчались. Два года я здесь прослужил с тех пор, и было за это время много плохого, очень много, наверное, гораздо больше, чем хорошего. Клещ. Сращиватель. Пиявки. Подработки. Сомнительной легальности задания и задания, в нелегальности которых у меня не могло быть сомнений… Где все они теперь? Нет Кирюхи, Виталика все равно что нет, да и Шаниной, наверное, больше нет в живых, а если есть, то доброго она мне ничего не скажет. Кто-то не выдержал пустоши, кого-то совесть замучила, кому-то просто не повезло, как сегодня вечером. Даже орлят своих я сгубил – послал в этот поганый Штаб, гори он огнем, прямо под эту гнусную диверсию. И все равно – как бы сильно не портились дела, каким бы невыносимым не становился штормовой ветер, и сколь странные приказы бы не поступали из Штаба, я никогда всерьез не думал о том, чтобы уехать отсюда. Куда мне идти? Я не могу бежать. Не могу ведь?

– Пыченке буэ? – с до краев набитым ртом интересуется Зоя.

– Нет, спасибо.

– Мне бовше доштамется.

Я прокашливаюсь, смотрю на Зою. Снова прокашливаюсь. Наконец, я открываю рот и начинаю говорить ей о событиях минувшего вечера и о том, что они для нас означают. Отражение Зоиного лица выглядит совершенно непринужденным, словно ничего особенно страшного и не произошло, будто нам ничего не угрожает, а если и угрожает – черт с ним, авось пронесет. Как минометный обстрел под машиной, она пережидает мой рассказ, натянув плед на колени. От этой ее непрошибаемости мне становится как-то спокойнее на душе. Кажется, что Зое вообще можно сказать все, что угодно, и ничего ее не смутит.