Клайв Баркер - Зомби

Приторочив к поясу молоток, он взялся за дверную задвижку и спокойно ее открыл. Из распахнутой двери хлынуло отвратительное зловоние, смрад разложения, и нас обоих затошнило, стоило чуть вдохнуть подвального воздуха. В ужасе вскрикнув, Фостер отпрянул от двери. Во мраке мне померещилось какое-то движение, послышался странный шаркающий звук. Одним порывистым, но решительным движением Фостер высоко поднял лампу. Свет разогнал тьму, и мы увидели сутулую косматую фигуру в лохмотьях, с ссохшимся, как будто отмеченным проказой лицом, на котором горели глаза, свирепо буравящие нас. Под остатками монашеской рясы спина существа согнулась пополам, оно все дрожало, силясь распрямиться, стоя на самой верхней ступени лестницы.

Не хватит слов описать тот ужас омерзения, который тварь вселила в меня своим видом: когтистые руки, щели глазниц в складках гниющей плоти, страшные пятна разложения, испещрившие тело. Даже когда я увидел на лице существа неровные, покрытые пятнами шрамы в местах, где заново соединили расчлененные останки аббата, от ужаса я не мог заставить сорваться с губ крик, душивший меня.

Надтреснутым шепотом я просил Фостера отойти от двери подальше на тот случай, если скрюченная мерзость потянется к нему когтистыми лапами. Онемев от ужаса или омерзения, Фостер лишь качнул головой со словами:

— Он может просунуть руки в дверь ничуть не лучше, чем я смог бы проникнуть своими пальцами вглубь каменной кладки. — Тут он сухо рассмеялся и добавил: — И этим обстоятельством грех не воспользоваться.

С этими словами он внезапно выхватил молоток из-за пояса и занес руку для удара. Раскачивающаяся лампа отбрасывала на лицо существа резкие тени, подчеркивая жуть разложения, словно под кожей копошились невидимые личинки. Со всей силы Фостер опустил молот на голову страшилища. Существо едва ли заметило молоток, готовый сокрушить его кости. Послышался сухой треск крошащихся костей, старых и хрупких, из мерзкой раны вытекла черная гниль. Руки аббата слабо дернулись, словно пытаясь добраться до Фостера, но тот мгновенно отпрянул, руки его уже были вне досягаемости. Молоток упал на пол, а труп заколыхался в дверях. Вместе с отвратительной черной жижей из раны в черепе пульсирующим потоком извергались извивающиеся белесые черви, падавшие на пол.

— Предание гласит, — в страшном оцепенении заговорил Фостер, — что продавшиеся дьяволу души состоят не из праха, а из жира, который разъедают черви, покуда из тления не разовьется страшный источник жизни, и мучит их сера земная, и раздуваются они ужасно, и мучаются этим… и учатся ходить, ползая!

Более не в состоянии смотреть на существо, которое, упираясь, упало на колени в обреченной попытке перебороть захлестнувшую костлявое тело слабость, я глядел в пол. Кошмарное в своей «жизни», в своей «смерти», оно смогло достичь новых измерений безобразия и ужаса. Не мог я выносить вида жгучей глубины буравящих запавших глаз, через нас проникавших взглядом в дом. Во взгляде было нечто такое, отчего сама собой во мне поднималась паника.

Вдруг за нашей спиной послышались звуки, словно кто-то быстро сбегал по лестнице. Это произошло так неожиданно, что я не смог среагировать сразу. Когда же я все-таки сообразил повернуться, мимо меня пронесся Пул. Я предостерегающе вскрикнул, но он оттолкнул меня и яростно набросился на Фостера. Маленький библиотекарь собрался обернуться, когда его настиг удар в челюсть. Даже не успев охнуть, Фостер отлетел к двери в подвал, пытаясь за нее удержаться. Но Пул не дал ему время на восстановление равновесия и со всей силы ударил в живот. Фостер сложился вдвое, и тут Пул схватил его за руку и толкнул в дверной проем. Не успел я ничего предпринять, как Фостер полетел во тьму с верхней ступени подвальной лестницы. Словно возродившись, мерзкий аббат заключил Фостера в объятия. По-видимому, не слишком понимая, что делает, библиотекарь размахнулся керосиновой лампой, которую все еще сжимал в руке, и неистово огрел ею страшное существо. Гнилостное разложение, вытекающее из черепа, плеснулось на лампу, которая померкла на мгновение, а потом упала на пол. Пламя метнулось вверх, лизнуло рясу аббата, затем переключилось на лужу керосина, растекшуюся у их ног. Будто подпитываясь не пинтой-двумя керосина из резервуара лампы, а чем-то большим, гудящий огонь взмыл вверх, истребляя в ревущем лютом пламени обоих.

В отчаянии я закричал, когда внезапная вспышка опалила меня, и прикрыл глаза руками. Шагнул вперед, но жар был настолько силен, что мне пришлось отступить. Я огляделся в поисках Пула и почувствовал безрассудный гнев: единственным моим желанием было заставить Пула расквитаться за содеянное, я жаждал швырнуть его в ревущее адское пламя на ступенях, ведущих в подвал. Но стоило мне увидеть застывший на его лице ужас, как гнев мой утих. Ненависть, только что искажавшая черты его лица, бесследно исчезла.

— Я… я не мог остановиться, — в замешательстве бормотал Пул. — Не мог. — Он моляще смотрел на меня, словно искал поддержки. — Я не мог.

Я сказал, что понимаю, хотя знал: никогда мне не понять того, что здесь произошло.

Я оглянулся на затухающее пламя, в котором скорчились две вцепившиеся друг в друга фигуры. Словно разрушительные силы бессчетных столетий наконец-то обрушились на аббата, выплеснув дань мщения не только на нечестивого клирика, но и на Фостера. Угасали последние языки пламени, и на полу остались лишь обугленные и неузнаваемые осколки костей и пепел.

Оставив сотрясающегося от рыданий Пула, я вошел в кабинет посмотреть, не затаились ли в парке остальные монахи. Каково же было мое облегчение, когда я увидел первые признаки рассвета на небе над деревьями! Я подошел к вдребезги разбитому окну и выглянул в парк: ни единого существа там не было.

Ко мне шагнул Пул, я встретился с ним глазами. Если бы нервы мои не были столь напряжены, я, может, пожалел бы его, но невзгоды минувшей ночи очерствили меня. Пул помнил, что сделал, но не помнил почему. Он, безусловно, понимал, что был одержим, но не ведал, что им руководило не его собственное невменяемое сознание, а нечто внешнее.

— Как я мог? — снова и снова повторял он. Интересно, заметил ли он то страшилище в подвале. Или же его глаза не видели ничего, кроме Фостера? Пул опять задал тот же вопрос: — Как я мог?

Во мне вскипело раздражение, сдобренное страхом, и я велел Пулу перестать строить из себя идиота.

— Разве не знаешь, кто тобой управлял?

Он в тревоге посмотрел на меня, отчего раздражение во мне только усугубилось. Я схватил Пула за руку, подтащил к двери в подвал и показал обугленные кости: все, что осталось от аббата.

— Он заставил тебя сотворить это, — безжалостно сказал я. — Смотри же на него!