Всеволод Глуховцев - Пурпурный занавес

– Прекрасно, – ведущий ванькой-встанькой качнулся с пяток на носки. – Скажите, откуда у вас такое редкое имя?

В зале кто-то громко хмыкнул.

Николай тоже приподнял брови: никак не ждал этого вопроса. Ему показалось почему-то, что ведущий нарочно так спросил, чтобы Шарапова в краску вогнать.

Тот, однако, ничуть не смутился.

– Откуда? Да из Пушкина. Из «Руслана и Людмилы». Один из Людмилиных женихов, помните: «…младой ногайский хан Ратмир…» Мама у меня фанатка Пушкина была, вот и назвала.

– Пушкин – это прекрасно… – ведущий хохотнул каким-то стеклянным смехом. – Но почему, скажите на милость, именно этот персонаж? Не Евгений, не Дубровский… тот Владимир, кажется? И не Герман… не Руслан, наконец!

– На Руслана он не тянет, – насмешливо обронил Ягодкин.

Бог весть, что этим хотел сказать писатель-мистик. Никто не обратил внимания на его слова, разве что Леонтьев поднял сумрачный взгляд, покосился несколько секунд на Ягодкина, да опять вернулся к своему блокноту, прошелестел страницей.

– Ну, я уж не знаю, – Шарапов пожал плечами. Отвернулся, посмотрел в окно.

В это момент чья-то рука в передних рядах вытянулась над головами.

– Пожалуйста! – обрадовался ведущий.

Поднялся смущенный юноша в очках – типичный «ботаник», отдернул куцый пиджачок, из которого давно вырос.

– У меня… – здесь он старательно откашлялся, – у меня вопрос к господину Глухаревскому.

– Слушаем вас.

– Скажите, пожалуйста… – Николаю видно было, как покраснели уши молодого человека, – вот я, читая ваши вещи, не вижу в них ничего собственно фантастического… то есть, от классической фантастики… ну, я хочу сказать…

Здесь его уши заалели совсем уж рубиново, он сбился окончательно, но Глухаревский прекрасно понял его мысль. Так и сказал:

– Я понял. Когда человек слышит слово «фантастика», ему представляются следы на пыльных тропинках далеких планет, звездолеты, космонавты, биороботы, пришельцы из других миров… на худой конец – гоблины, тролли, драконы и чудо-юдо-рыба-кит, не так ли?..

Юноша кивнул так, что чуть не уронил очки.

– Так, – Глухаревский выпрямился, и Николаю вновь бросилась в глаза круглая покатость его рук и плеч под пиджаком, явно знакомых со штангой. – А в книгах Глухаревского ничего этого нет. И почему тогда он называет себя фантастом, так?..

Тут писатель пустился в длинное рассуждение, смысл которого Гордеев упустил, так как отвлекся, рассматривая писателей, всех пятерых – ведь очень может быть, что кто-то из них убийца, да не просто убийца, а хладнокровный жестокий монстр, чудовище в человечьем облике!..

И сколько Николай не всматривался, ровно ничего чудовищного ни в одном из них не видел. Более того, что-то неприязненно-снобистское, почудившееся ему в Глухаревском, улетучилось, тот говорил серьезно, искренне, и теперь Николаю подумалось почему-то, что таким должен быть, наверное, школьный учитель литературы – хороший, ценимый начальством учитель…

Тут Гордеев спохватился: прослушал, раззява! Он вернул внимание, и, как оказалось, к самому концу. Но главную, кажется, мысль успел поймать – Глухаревский сказал, что фантастика вовсе не где-то за тридевять планет и галактик, а везде, она рядом, подстерегает нас в самых укромных закоулках, в гуще городской дворняжной жизни, в изгибах улиц, в окнах первых этажей… словом, в каждой, самой прозаической точке пространства-времени кроется то самое, таинственное, жутковатое – надо его только увидеть.

Николай посмотрел на Глухаревского с одобрением – идея понравилась. Вновь побеспокоил Пинского.

– Да? – любезно молвил тот.

– Скажите, вы что-нибудь читали у него, у Глухаревского, я имею в виду?

– Да, разумеется.

– И как?

– Неплохо, – кивнул Пинский.

Переговаривались, разумеется, вполголоса.

– Еще вопросы! – бодро выкрикнул ведущий.

Поднялось сразу несколько рук.

– Так, так, – запульсировал толстячок, – дискуссия расширяется, очень отрадно… Ну, давайте по очереди. Вот вы, молодой человек… Да-да, в джинсовой куртке, прошу!

Беседа и вправду разгорелась. Первое смущение прошло, читатели ожили, зашевелились, в зале стало шумновато, руки тянулись уже наперебой.

Николай следил и слушал с интересом. Вопросы, правда, все были какие-то уж очень специальные, но все равно было любопытно.

– Скажите, пожалуйста, – смущалась худенькая сутулая барышня, – это, в общем-то, ко всем… Вот что, по-вашему, значит – современная литература? Ее как бы основные тенденции… Заранее спасибо! – и она села.

– Хороший вопрос, – похвалил ведущий. – Кто ответит?

– Пусть Леонтьев, – распорядился Ягодкин. – Он у нас как бы теоретик, ха-ха!

Опять-таки неясно было, шутит создатель триллеров или всерьез говорит. Никто, во всяком случае, не засмеялся.

Ведущий подскочил к Леонтьеву:

– Алексей Ларионович! Ответите?

Леонтьев двинул бровями, словно сказал: ну что ж… Положил ручку.

– Почему бы и нет, – спокойно молвил он.

Помолчал.

– Тенденции… Сразу хочу сказать, что не знаю, связаны ли они с социальной динамикой. Такие рассуждения, мне кажется, для поверхностных умов…

– А вы считаете себя умом глубоким?! – ведущий так и раскатился мелким дребезгом хохотка.

– Стараюсь быть таковым, – Леонтьев усмехнулся холодно, одним уголком рта.

– И получается?

– Со стороны виднее, – на это раз Леонтьев даже не улыбнулся. – Но мы, прошу прощения, говорим о тенденциях или о глубокомыслии?

– О нет, нет! Просим.

– Просите – даем, – Леонтьев и не моргнул. – Тенденции, на мой взгляд, такие: современная проза должна быть сжатой, динамичной… да, именно взрывной, как динамит – и при том стилистически богатой, без всяких послаблений, без примитивизма.

– Не слишком ли большие требования! – выкрикнул кто-то из публики. В зале засмеялись.

– Нет, не слишком, – серьезно ответил Леонтьев. – Только так и можно сделать что-то качественное. Кстати, считаю, что начало этому в русской прозе положил Достоевский. Если вы вспомните его книги, то вспомните и то, что действие его романов происходит в очень сжатые сроки. «Преступление и наказание» – так и вовсе несколько дней, если не считать эпилога. Потом Чехов… Ну, словом, бешеный темп и мощная мысль – так я бы это назвал. К тому и призываю авторов, хотя, конечно, и сегодня есть всякое, есть и нечто вялое, унылое, длинное… Между прочим, я приветствую сокращение объема текстов: триста, триста пятьдесят страниц в таком темпе – это максимум. Больше – тяжело, утомляет. У классиков, в девятнадцатом веке, – здесь он улыбнулся, – все-таки темп был поспокойнее…

Николай заметил, что во время леонтьевского монолога Барков задумчиво кивал головой, как бы молча поддакивал. И ведущий заметил. Когда Леонтьев умолк, он сразу к Баркову: