Фигль-Мигль - Эта страна

– Не помешаю?

Нехотя Саша поглядел в честные серые глаза полковника Татева. Не скажешь ведь человеку, который спас тебе жизнь, что лучше бы его и вовсе на белом свете не было.

– Что с тобой такое?

– Я, оказывается, твой агент.

– Платный?

– Это не смешно!

– Смешно, но не тебе.

Полковник заглянул в Сашин ноутбук и фыркнул.

– Как же жить? – спросил Саша, чувствуя, что вот-вот заплачет. – Как мне жить?

– Как вокруг тебя люди живут, так и ты живи. Читай свои лекции, ходи на митинги. В фейсбучок пости.

– Не хочу!

– Хочешь как я?

– Нет.

Одни верят в существование бесчеловечной и прогнившей насквозь системы, другие – в непонятых и тёмных, но всё же рыцарей, и каждый в глубине души знает, что только и хрустнут его обывательские косточки, окажись он в ненужное время в ненужном месте: чьим-то родственником, чьим-то подчинённым, владельцем не той машины, квартиры, собачки, привокзальной лавочки… Саша разделял все предрассудки своего круга и всё больше привязывался к полковнику Татеву. Расправа счёл нужным его предостеречь.

– Полковник дурной человек, держись от него подальше. Покалеченный, испорченный.

– Он испорченный, но не гнилой. Если ты понимаешь, о чём я.

– Ты сам-то себя понимаешь?

«Я, наверное, не смогу жить, если себя пойму».

– Понимаю.

Расправа тогда сказал: «Ну, смотри сам», а Саша кивнул и подумал, что не много же увидит, и какой прок в том, что – своими глазами. Теперь он смотрел на человека, из-за которого пошли трещинами и Сашина жизнь, и Сашина картина мира, и человек этот пил кофе (столик в кафе, посуда на столике – единственное, что не треснуло), улыбался. За руку – которую он, вполне возможно, к случившемуся безобразию приложил – не схватишь. Нет, не прикладывал.

– Что мне делать?

– Ничего. Ждать, пока всё уляжется.

– Но меня сексотом называют!

– Ты знаешь, что это не так.

«Не так»! Можно подумать, свет полон высокомерных удальцов, с естественностью дыхания плюющих на общественное мнение. Как же тут плюнешь, зная, что попадёшь не куда-то в пространство, на страницы социологических опросов, а в собственную френд-ленту, в друзей, коллег, студентов и аспирантов, соседей по даче, потенциальных работодателей, в конце концов. Как будут удивлены и расстроены все эти люди, какие у них сделаются лица, когда он подойдёт поздороваться.

– …Ведь это моё честное имя, Олег. Я должен всё объяснить.

– Конечно, попробуй. Расставь точки и хвостики.

– Перекладинки.

– Что?

– Не хвостики, а перекладинки. To dot the i’s and cross the t’s.

– …Но это и есть хвостики.

– …

Объяснения привели к граду комментариев, из которых самым мягким было «вертится, гнида, как уж на сковородке».

Это была какая-то иррациональная злоба, очень личная и при этом лишённая личных мотивов – хотя бы ввиду отсутствия личного знакомства.

(Личные знакомые теперь помалкивали: если всё обойдётся, скажут, что переживали и боялись сделать хуже, скажут, что ничего не знали, экспериментировали с отпуском в Гоа, полтора месяца без спецсредств и Интернета; ничего не скажут, словно ничего и не было… Нет, на этих Саша не рассердился.)

Но общественное мнение… Попадись ему на зуб, и увидишь, какую огромную, деспотическую власть имеют посторонние; здесь свои менты, свои поборы, СКМ в сладких снах не снилось, что делают здесь со свидетелями, – в конце концов, про родную милицию граждане уже всё поняли, а вот про своих заочных друзей, про людей, о которых говорят «мы» – нет. Надругаются, запугают, растопчут, поставят к стенке ответственности и позорному – да за что же? я свой! – столбу, и в какую прокуратуру, к каким правозащитникам ты тогда приползёшь: посмотрите, что со мной сделали… а я хороший! я не предатель! Я всегда был тем, чего вы требовали! «Мы»? А твоя совесть, гнида, ничего от тебя не требует?

Забрезжила ему и такая мысль: чаще нужно было возражать, меньше поддакивать, и тогда среди тех, кто от него не отшатнулся бы, оказалось бы больше людей, ценивших в нём человека, а не направление. («И было бы их трое с четвертью».) Почему-то человек не нужен, нужна только его готовность встать в строй и под знамя; поссорься с этими – и прибегут в друзья те, с кем невмоготу поручкаться… а потом и они разберутся, что к чему, останешься на гноище самый умный.

Наконец филькинская газетка опубликовала фельетон, в котором доцент Энгельгардт, единственно что не названный по имени, предстал в образе может быть провокатора и во всяком случае жулика, грамотно втёршегося в доверие к дезориентированным сменой вех воскрешённым. Стиль фельетона… «пальцы веером, сопли пузырями», говорил Расправа про нелитературные аналоги, но кто ж знал, что в печатном виде окажется так обидно, так – вот тебе сопли! – язвяще… написано было на удивление лихо, и если и мелькнуло что-то неуклюжее, выпирающее, как кости – «нигилистическая распущенность»? а так говорят? снова? – то веселой выходкой мелькнуло, никаким не уродством.

Саша посмотрел на подпись под фельетоном (Р. Сыщик) и сличил её с контактами Виталика Биркина: музейщики… краеведение… и вот – Петя Любочкин, «Филькина грамота». (Фу, да нет, конечно же, нет, газета называется совсем по-другому.)

Петя Любочкин вполне мог оказаться Р. Сыщиком, и Саша отправился в редакцию. С неясной самому себе целью: в глаза посмотреть? в глаза плюнуть? Глянул, какой у газеты адрес, уточнил у Веры Фёдоровны – и пошёл, точнее, поехал.

У газетки не было советских корней и унаследованного помещения, зато половину городских новостей редакция, втиснувшаяся по дешёвке в сарайчик между рынком и автовокзалом, видела из своих окошек. У газетки не было твёрдых убеждений (как все газетка: в девяностые – демократы, в нулевые – государственники), зато её отличал последовательный и деловитый местечковый патриотизм, так что сплошь и рядом «Филькина грамота» вела себя, как княжна Марья в разговоре с Николаем Ростовым: «Видно было, что о несчастиях России она могла говорить притворно, но брат её был предмет, слишком близкий её сердцу, и она не хотела и не могла слегка говорить о нём». Газетка была так себе газетка, но она была своя, она была нужна не только для того, чтобы в областном центре не могли сказать про Филькин «ну уж и город, листка собственного нет», – есть листок, очень даже боевой…

Первым, кто Саше попался, был Брукс: они столкнулись в дверях.

– Продёрнули вас, Энгельгардт, да? – в лоб сказал Брукс. – Ну ничего. Это ничего, крепче будете.

Саша не видел Брукса со дня знакомства. Брукс, заговоривший бесцеремонно и радостно, был уже каким-то другим Бруксом: без агрессии ловким, собранным. Пристроенным – но не к кормушке, а к делу. Рапповскую свою дурную удаль он прибрал до поры, спрятал в глубокий карман, а не по фигуре громкий голос что ли отрегулировал… ушла эта неприятная лающая интонация, привычка пригвождать булавками.