Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

И поминай, как звали.

Звали молодых людей, что высадились с ладьи, озираясь по сторонам — Хромий, Тиранн, Антиох, Херсидамант, Местор и Эвер. Это если по отдельности. Если в каждом видеть человека, подобного листьям в дубравах. Всех же вместе, скопом, звали просто: сыновья Птерелая Тафийца.

— Попомни мои слова: струсят!

— Приедут! Никуда не денутся!

— Они должны быть где-то рядом. Ты видишь кого-нибудь?

— Может, мы местом ошиблись?

— Место верное…

— Вот она, Триада: Клык слева, Палец справа. И Кронион — за холмами.

— Сухопутные крысы заблудились?

— Они в трех соснах…

— Вон они!

От холмов к берегу шли люди. Юноши, подобные тем, кто ждал их у кромки шипящего прибоя. Впрочем, имен было больше: Горгофон, Амфимах, Филоном, Номий, Лисином, Перилай, Анактор, Еврибий — и малыш Ликимний. Это если помнить, что каждого рожала мать. Знать, что судьбы всем наособицу спрядены. А подбей общий итог, и выйдет: сыновья Электриона Микенца.

— Их девять!

— Девятый — ублюдок. От рабыни.

— Ха! Побоялись ввосьмером — против нас шести!

— Сопляка взяли…

— Да хоть дюжина! Я этих сосунков…

Сыновья Птерелая впитывали шум волн за спиной, будто пьяница — вино. Море рядом, море на их стороне. По пути братья принесли жертву Посейдону, Черному Жеребцу. Прадед-Олимпиец поможет в битве, дарует победу! Сыновья Электриона остановились напротив. Старший, Горгофон, стащил с головы глухой конегривый шлем, утер пот со лба. Был похож на Арея-Губителя, стал похож на своего близнеца Амфимаха. Одно лицо, одна стать. Одна кривая ухмылка на двоих. По дороге братья принесли жертву Зевсу, Златому Дождю. Прадед-Олимпиец поддержит, осенит любимцев косматой эгидой! Младшие Электриониды обшаривали взглядами море. Не приплыли ли телебои с подмогой? С подлых пиратов станется! Сыновья Птерелая до рези в глазах всматривались в холмы. Вдруг движется отряд на помощь к микенцам? Подлость их хорошо известна…

Нет, не виднелось меж пологих волн паруса или чернобокого силуэта. Пусты были и холмы. Чужая нога медлила ступить на плоскую, как лепешка, отмель — место великой битвы, великой славы.

— Радуйтесь, псы мокрозадые!

— Пора вам сдохнуть!

— Радуемся, пожиратели дерьма!

— Заждались вас в Аиде!

— Уж не вы ли нас туда отправите, мальки лупоглазые?!

— Обосрётесь!

— Пуп треснет!

А ветер, громогласный аэд, слепой к прозе жизни, разносил брань далеко по округе, перекладывая ее на чеканный язык веков:

И вновь земное:

— Расчирикались, птенчики!

— Большой подвиг — цыплятам шейки свернуть…

— Лишай соскребите, шелудивые!

— Ой, да они уже! Чуете, как от них воняет?

— Далеко Живущие! С вами близко жить невтерпеж…

Порыв ветра и впрямь принес с собой отвратительную вонь. В полутора стадиях отсюда в море впадала илистая Миния. Ее воды и были источником миазмов. Амфимах демонстративно зажал нос, и Электриониды заржали табуном жеребцов. Колесницы они бросили в холмах: ближе не проедешь, колеса увязнут. Сильные ветры задерживали течение Минии, нанося кучи песка с моря к устью. Пропитан водой с обеих сторон — морской и речной — песок был опасен не только повозкам и вьючным животным, но и самоуверенным людям. Впрочем, как известно, истинный герой смеется над опасностью. Громко смеется, от души; если судить по микенцам, чересчур громко. Так ли хохочут бойцы на пороге битвы? Первой настоящей битвы в их жизни, и, возможно, последней? Ледышка в животе; ноют мышцы, закостенев от напряжения; сердце кузнечным молотом бухает в груди. Все чувства обострены: краски ярче, запахи острее, звуки оглушают…

Сыновья Электриона не признались бы даже самим себе: они хорохорятся от страха. Им не было страшно, когда они соглашались на вызов телебоев. Не было страшно, когда гнали колесницы через весь Пелопоннес. На каждой колеснице ехали ярость, честь и жажда подвига. Но сейчас, лицом к лицу с врагами, затылков коснулся зябкий сквозняк — дыхание железных крыльев Таната. Вкупе с холодом могилы сквозняк нес омерзительную вонь, сходную с той, что источали воды Минии.

Смрад разложения.

— Это мы-то обосрались? А кто вдевятером приехал?

— Девять куч наложили!

— Кто б говорил! Малыша нашего испугались?

— Я не малыш! — вспух обиженный Ликимний.

— Эй, вонючки! Он сражаться не будет.

— Буду!

— Цыц! Будешь смотреть. Чтоб по-честному…

Ликимний надулся, но на душе у мальчишки полегчало. Он и дома, во дворце, не раз смотрел, чтоб по-честному. Сверстники доверяли ему. Вот и взрослые доверили — впервые. Горгофону осенью двадцать исполнится, он уже почти старый… Сейчас бойцы сразятся, а потом спросят у него: ну как? Тут он и скажет, кто победил. Он заранее знал: кто.

— Тогда и наш младший пусть смотрит!

Эвер возмутился, но Хромий что-то шепнул брату на ухо, и тот утихомирился. Лишь сплюнул под ноги да глубже надвинул шлем. Медные «уши» и налобник скрывали половину Эверова лица.

— Как драться будем, крысы микенские?

— Строй на строй?

— Один на один! — опередил всех Амфимах. — Это вы, трусы, скопом на одного…

— Выходи, храбрец!

— Навлон [50] Навлон — плата лодочнику Харону за перевоз через Ахерон, в царство мертвых. для Харона не забыл?

— Хвались, птенчик! Только язык чесать и горазд…

— Мое копье тебя почешет!

Кто первый метнул копье? Что толкнуло его под руку? Лишь боги знали ответ. Ясеневое древко со свистом рассекло пространство — и разговоры умерли. Молодость, угрозы, похвальбы и оскорбления, по-честному, один на один — все утратило значение, потому что в воздухе — копье, а в жилах — кровь отцов и дедов, кровь великолепных, деловитых, не знающих пощады убийц, густо приправленная ихором Олимпийцев — тоже убийц хоть куда. Сорвались две натянутые до предела тетивы. Слепо щурясь, судьба швырнула толпу на толпу, превращая юнцов в бойцов, а бойцов — в рычащих зверей. Со скрежетом встретились клинок и щит, медь и бронза. Слова закончились. Честь и доблесть канули в Лету. Осталось простое, как хрип:

…бей, или гибни.

Пламя клокочет в груди. Пальцы свело судорогой. Мертвая хватка: на рукояти меча, на чьей-то глотке. Песок во рту. Хруст ребер под тяжестью секиры. Кровь, пот, грязь — едкая жижа заливает глаза. Удар копьем: вслепую, наугад. Нога подворачивается. Сухой треск — словно ветка сломалась. Сквозь кожу торчит белый обломок кости. Уши терзает визг. Истошный, острей иглы. Тупой хряск, и визг обрывается. Камень с размаху впечатывается в скулу. Вместе с кровавым плевком изо рта вылетают раскрошенные зубы. Нож застревает в толстой коже панциря. Шлем потерян в горячке боя. За волосы; мордой об валун. И еще раз! Хрустит переносица. Копье разлетается в щепки. Краем щита — наотмашь. В кадык, чтоб наверняка. Сбить с ног, навалиться… В паху взрывается боль, пронзая тело насквозь. По бедрам течет липкое, горячее. Моча? кровь? — жизнь. Ноготь остер, как металл. Лопается глазное яблоко, брызжет слизь. Обломок меча вонзается в оскаленный рот. Рвет щеку: красный, мокрый. Воздух пахнет медью. Руки тяжелые — не поднять. Темно. Наверное, вечер. Человек устал. Так устал, что забыл свое имя. Надо отдохнуть. Поспать. Утром человек проснется, вспомнит, как его зовут, глядь — только имя и осталось…