Стивен Эриксон - Буря Жнеца

Ракет вздохнула. – Это было бы трагично. Нет, душераздирающе.

– Ты действительно его любишь?

– Ох, не знаю. Вряд ли. К тому же у меня есть соперница.

– Ученая? Ну, если они не в одной камере, я сомневаюсь в угрозе с ее стороны.

– Я уже сказала: идиот. Конечно, я волнуюсь, но не насчет соперницы. Я боюсь за него. И за нее. Я боюсь, что все пойдет не так и Карос Инвиктад восторжествует. Мы отстаем от графика.

Ормли кивнул.

– Так хорошие новости есть?

– Не уверен, что хорошие, но интересные.

– И?

– Аблала Сани сошел с ума.

Ракет покачала головой: – Невозможно. Ему неоткуда сходить. Мозгов недостаточно.

– Ну, он забил до смерти пятерых писарей, спрятавшихся от мятежа на кладбище Тартеналов. А сейчас ползает на четвереньках, выдирая сорняки.

– И зачем ему это?

– Без понятия, Ракет.

– Он сошел с ума.

– Невозможно.

– Знаю.

Они посидели молча. Потом Ракет произнесла: – Возможно, я сохраню набивные буфера. Одни достоинства, никаких недостатков.

– Они действительно набивные?

– Иллюзии и кое-какие реальные штучки. Вроде лоскутных подушек.

– Думаешь, он втюрится в тебя при виде такого? Я имел в виду – в сравнении с Джанат, которая становится все тощее. Знаешь, некоторым мужикам нравится такое – женщины, похожие на девочек… или еще какие темные фантазии, которые никто не станет высказывать вслух…

– Он не из таких.

– Уверена?

– Да.

– Ну, я только предупреждал.

– Буду начеку. То, о чем ты говоришь, вызывает тошноту.

– Мужские истины таковы, – гордо сказал Ормли.

Они сидели и ожидали.

Урсто Хобот и его жена, а по временам и любовница Пиношель вскарабкались на глинистый берег. В корявых руках Урсто – большущий кувшин. Они постояли, обозревая ледяную поверхность, раньше бывшую Обжитым озером. Лед блестел в лунном сиянии.

– Он тает, Мойтортик, – сказал Урсто.

– Ну, ты день ото дня все умнее, милый. Мы знали, что он растает. Мы знали, что это когда-нибудь случится. Мы знали, когда были пьяные, и знали, когда были трезвые. – Она сняла крышку с корзинки. – Это у нас поздний ужин или ранний завтрак?

– Давай растянем на подольше. Будет и то, и то.

– Так не бывает. Уж или то, или другое, как ни растягивай. И кончай умничать.

– Почему ты так нервничаешь, любимая?

– Тает, черт тебя. На пикник сбегутся мураши…

– Мы знали, что так и будет…

– Ну и ладно. Мураши так мураши.

Они уселись на берег и принялись отгонять москитов. Урсто откупорил кувшин, а Пиношель выложила содержимое корзинки. Урсто потянулся за лакомым кусочком, но жена шлепнула его по руке. Тогда он предложил ей кувшин. Она скривилась, но приняла. Заняв таким образом обе ее руки, Урсто торопливо схватил кусок и отвалился, с довольным видом кинув еду в рот.

И подавился. – Уши Странника! Что это?

– Глиняное яйцо, любимый. Чернильница. Теперь придется раздобыть другую. ТЕБЕ придется – ведь ты съел последнюю.

– Ну, было не так плохо. Ну-ка, отдай кувшин. Надо смыть все в брюхо.

Чудесный вечерок, смутно подумал Урсто . «Сидишь тут, смотришь, как тает озеро…

До тех пор, пока не вырвется закованный в лед гигантский демон». При этой неприятной для пищеварения мысли он бросил на жену – а по времена любовницу – осторожный взгляд, припоминая, как они сидели тут однажды, в тишине и покое и всем таком, и она предложила жениться и он сказал… ох, он сказал «да». Теперь они супруги, и это, наверное, был толчок Странника, хотя он так не думает.

Плевать на то, что думает сам Странник.

– Вижу в твоих глазах тоску по прошлому, пуся-муся. А давай сделаем ребенка?

Урсто подавился во второй раз, но уже не по причине прозаического глиняного яйца.

Главное здание Истых Патриотов, тугой узел страхов и опасений Летерийской Империи, попало в осаду. Толпа периодически подбегала к стенам, во двор летели камни и подожженные кувшины с маслом. Три дня назад пожар охватил конюшни и еще четыре строения. В воздухе словно бы еще висит страшный крик заживо сгоревших лошадей. Все, что смогли заблокированные в квартале истопаты – не дать загореться главному дому.

Дважды были проломлены главные ворота; дюжина агентов погибла, оттесняя озверевших горожан. Теперь проход блокирует огромная баррикада из мебели, горелых балок и всякого мусора. По мокрым, вонючим плитам двора снуют вооруженные люди, неловкие в тяжелых солдатских доспехах. Мало кто из них говорит, мало кто готов встретиться глазами с приятелями. Боятся, что взгляд выдаст охватившее их паническое, тупое ошеломление…

Мир не должен так себя вести. Народ должен быть покорным; вожаков надо изолировать и подкупать тугим кошелем – а если не получится, скрытно уничтожать. Однако агенты не могут выйти на улицы и заняться темными делами. За ними следят; банды негодяев наслаждаются, забивая невезучих истопатов до смерти, а затем перебрасывая обратно во двор. Те оперативные работники, что остаются на свободе, прекратили попытки войти в контакт – то ли разбежались, то ли убиты.

Обширная сеть порвалась.

Все было бы просто, понимал Танал Ятванар, если бы дело заключалось в переговорах по освобождению заключенных. Толпа быстро успокоилась бы. Но эти люди за пределами квартала – не друзья и приятели сотни ученых, интеллектуалов и художников, запертых в подземных камерах. Им плевать на пленников, они с наслаждением увидят их сгоревшими вместе со всем зданием. Во всех событиях нет и следа благородных побуждений. Всего лишь жажда крови.

«Разве удивительно, что мы были нужны? Контроль. Контроль над основными, низшими инстинктами. Поглядите, что теперь происходит».

Он стоял у главной двери, глядел на патрулирующих двор агентов с пиками. Иногда раздавались выкрики, требующие освобождения Теола Беддикта. Толпа хочет сама растерзать его. Порвать в клочья. Больших Топляков, что намечены на заре следующего дня, недостаточно, чтобы удовлетворить жажду озверелых людей.

Но Теола не выпустят, пока Карос Инвиктад остается при делах.

«Да, если его выдать, все успокоится. А мы сможем начать снова. Да. Будь я во главе, они получили бы своего Теола Беддикта. С моим благословлением.

Но не Джанат. Нет, она моя. Навсегда». Он был потрясен, обнаружив, что у нее осталось слишком мало воспоминаний о прежнем пленении; но тем большее удовольствие доставила ему возможность обучить ее заново. «Ха. Обучить учительницу. Мне нравится. Карос Инвиктад оказал любезность, отдал ее мне». Сейчас она прикована к кровати в тайной камере, и он навещает ее днем и ночью. Даже когда толпы ревели у стен и агенты гибли, отгоняя их, Танал предпочитал лежать на ней. Она быстро научилась говорить то, что нужно, просить добавки, шептать о неумирающем желании (нет, он не заставляет ее произносить слово «любовь», потому что любовь умерла. Навечно). Слова о желании скоро превратятся для нее в реальность.