Александр Бруссуев - Не от мира сего

Андрей принял топор, покрутил его в руках так и сяк и заметил:

— Сдается мне, Учитель, не на него был заточен инструмент.

— Это точно! — согласился Петр, взяв, в свою очередь, плотницкое орудие. Он взвесил его на руке, хмыкнул и бросил в сторону реки. Топор, охотно кувыркаясь, полетел, на ходу накаляясь добела. Летел он долго, пока не полностью истлел в ночном воздухе.

— Вот и все — сгорел, будто и не бывало, — снова хмыкнул Петр.

А Илейко подумал: "Бывало, черт возьми, бывало! Тридцать три года, три месяца и тридцать три дня".

— Ну, раз ты нас не угостил, позволь нам предложить тебе чашу, — улыбнулся тот, кого назвали Учителем, словно прочитав горькие мысли лива.

Петр достал из своей сумы медную чашу, а Андрей налил в нее до краев из неизвестно откуда взявшегося сосуда красного вина.

— Выпей за Воскресение и не бойся ничего, — Учитель протянул чашу ливу и подмигнул.

"Волшебный Грааль", — почему-то подумал Илейко, осторожно принял емкость и выпил в несколько глотков все до последней капли. "Во, вылакал!" — опять пришли посторонние мысли. — "Даже вкуса не ощутил".

— Встань и иди, — сказал Учитель.

Илейко встал. В далеком Храме народ запел "Христос воскрес!". Он сделал несколько шагов и остановился, в полном смущении.

— Что? — спросил Петр.

— Куда идти-то? — откликнулся лив.

Странники засмеялись, засмеялся и Илейко.

— Что чувствуешь? — справился Учитель.

— Эх, — ответил былой калека. — Чувствую силу великую. Кабы было в сырой земле колечко, повернул бы землюшку на ребрышко!

— Знакомое выражение, — усмехнулся Андрей. — Грек один сказал нечто подобное: "Дайте мне точку опоры — и я переверну весь мир!"

— Вот что, — сказал Учитель. — Может быть, напоишь нас теперь хлебной брагой?

Илейко не заставил себя слушать повторение просьбы: впервые делая неуклюжие шаги, он готов был ходить куда угодно, лишь бы обретенный дар не пропал. Приложившись головой о низкий дверной косяк, он наполнил в доме ковш и вышел к людям. От удара головой косяк треснул, но лив этого не заметил. Зато заметили странники.

— Перебор, — сказал Петр.

Учитель принял ковш и налил из него в чашу ровно половину.

— Выпей, Чома Илья, во второй раз.

Илейко снова припал губами к емкости. "Этак и опьянеть с непривычки можно", — подумалось ему. — "Крепкую брагу наша матушка варит".

— Ну как? — спросил Учитель.

— Да легче вроде бы стало, — сделал удивленное лицо лив. — И дышать, и плечи можно расправить — будто крылья выросли.

— Получил ты силу великую, — сказал Петр. — Правда, сначала — превеликую. Но ты уж не обессудь. Руки и туловище свое ты сам силой налил, изо дня в день борясь с неподвижностью. Вот мы и переборщили слегка. Но теперь — все в порядке. Мощи твоей убавилось ровно наполовину, но зато будешь чувствовать себя человеком.

— Быть тебе, Илейко, знатным воином, — добавил Андрей. — Видать, судьба такая. Смерть тебе в бою не писана. Смотри, не заставляй нас краснеть за твои поступки.

— Так я…, — начал лив в смущении.

— Понимаем, понимаем — всякое в жизни бывает, но ты уж постарайся всегда слушать голос своей совести. Никогда не совершай того, с чем потом будет трудно жить.

— Однако же остерегись биться со Святогором, Самсоном, да с родом Микулы Селяниновича и Вольгой Сеславовичем, — предостерег Учитель.

— Да я вообще биться ни с кем не хочу, — пожал плечами Илейко. Голова у него шла кругом, то ли от выпитой бражки, то ли от счастья. Он не мог сейчас трезво рассуждать, слова калик-странников были понятны, но воспринимались не совсем. Будто они относились к кому-то другому, не к нему, убогому тахкодаю. Над землей поднялся туман, и ночь каким-то образом сохранила тепло. Издалека слышался перезвон колоколов — праздник набирал размах. Но странно — вся радость от торжественности момента требовала уединения. Илейко настолько привык к одиночеству, что делиться восторгом ни с кем не хотел. Ему надо было свыкнуться с мыслью, что теперь все будет по-другому.

— Что ж, поживем — увидим, — проговорил Петр. — А теперь тебе надо отдохнуть.

— Перед подвигами ратными? — спросил Илейко.

— Перед подвигами ратными, — засмеялся Учитель. — Будешь спать богатырским сном, пока не выспишься. Только во сне ты сможешь пережить всю боль, что обрушится совсем скоро на твое тело. Выздоровление не бывает без борьбы. А борьба зачастую не бывает без боли.

— No pain — no game, — добавил Андрей.

Илейко и не заметил, как, сопровождаемый братьями-странниками, добрел он до своей кодушки (маленький домик, примечание автора). Учитель на прощанье махнул рукой и осенил крестом. То ли Петр, то ли Андрей проговорил: "Набирайся сил, богатырь", и все звуки улетели прочь, оставив скручивающуюся в высокий гул ватную тишину. Он провалился в небытие, которое накатывало на него двумя постоянно чередующимися волнами. Первая волна — боль раздираемых на кусочки ног, вторая — уносящая страдание и дающая блаженное облегчение. Невозможно было думать, нельзя было ничего чувствовать — только вздыматься на гребнях этих валов и тут же обрываться вниз. Постепенно из ниоткуда стали появляться знакомые и незнакомые люди, нужно было что-то делать, но любые решения, кажущиеся только что гениальными, на поверку обличались глупостью. Илейко понял, что он опять угодил во власть шторма, где бегут, сменяя друг друга, всего лишь два вала: глупость и разумность. И откуда-то крепла уверенность, что это всего лишь сон, но пробудиться от него почти невозможно. Надо просто выспаться.

Он проспал двое суток, пробудившись лишь на третьи.

О нем забеспокоились только за воскресным столом. Обнаружив его крепко спящим, решили, было, не будить, но Илейко стонал, будто плакал. Его трясли за плечи, брызгали на лицо водой, но все тщетно. Делать нечего, оставалось только ждать, когда он проснется сам, либо самого худшего — доказательств того, что уже не проснется никогда. И отец, и мать, да и братья с сестрами иногда подходили к его ложу и проверяли, вслушиваясь: дышит ли, бьется ли сердце? Но Илейко, разрушая иллюзию полной бессознательности, стонал. Прознавшие про смерть убогого тахкодая соседи приходили со скорбными лицами и уходили удрученные: слухи о том, что Илейко помер, оказывались сильно преувеличенными. Но за воскресный день прошло немало соболезнующего народу, некоторые люди даже не по одному разу. Им гораздо правдоподобнее казалось, что "отмучился, наконец-то калека". Калека же продолжал упорствовать: шевелился, вздыхал, стонал и никак не помирал.

Так же дела обстояли на второй день, да и то лишь до обеда. Ждать у постели, когда же, наконец, представится болезный, сделалось скучно. Да и других дел хватало — весной каждый день на счету.