Стивен Эриксон - Дань псам

Но то, что узрел он в последние мгновения — слепящая ясность видения, поражающее всепонимание — уже тонуло в привычном облаке, становилось серым и густым, и формы стали намеками, и он заблудился. Заблудился как прежде, как любая смертная душа, даже претендующая на знания и веру. И все же… все же это было теплое облако, пронизанное чудными вещами — любовью к жене, к детям, восторгом оттого, что они живут и меняются день за днем.

Он понял, что плачет. Встал на ноги. Повернулся к Повелителю Смерти, почти не ожидая увидеть этого выходца, являющегося лишь к мертвым и умирающим… и закричал от удивления.

Худ казался плотным, ужасающе реальным, и он шел по улице на восток; казалось связующая их сеть истончается, ткань рвется, расплетаясь нитями — стражник чувствовал, как с каждым шагом бога к нему возвращается жизнь, осознание поразительной своей прочности и в этот миг и во все последующие.

Он отвернулся — это тоже оказалось легко — и поглядел на дверь. Дверь была распахнута, а поджидающая внутри тьма пронизана гнилью и безумием.

Стражник не колебался.

Худ верно разглядел душу этого скромного и честного служаки, этого смелого и благородного человека. Владыка Смерти позволил себе позаботиться об одном человеке.

Заметьте этот весьма значительный момент, этот трогательный жест.

Зорди услышала, как стучат сапоги по кривым доскам заднего крыльца, обернулась и увидела солдата Городской Стражи, показавшегося из дома. В руках у него был фонарь.

— Он мертв, — сказала она. — Тот, за которым вы пришли. Газ, мой муж. — И она показала острием ножа: — Вон там.

Стражник подошел ближе, открыл одно из окошечек фонаря и направил луч наземь. Не сразу отыскал неподвижно лежавшее на камнях тело.

— Он признался, — сказала она. — И я убила его своими руками. Я убила этого… монстра.

Стражник склонился, осматривая тело. Вытянул руку, осторожно поддел край рукава куртки Газа и поднял покрытую царапинами беспалую руку. Вздохнул и медленно кивнул.

Когда он отпустил руку и начал выпрямляться, Зорди продолжила: — Я так понимаю, назначена награда.

Он поглядел ей в лицо.

Она не была уверена, что поняла выражение его лица. Может, он ужасается, может, радуется, а может, всего лишь цинически изображает интерес. Это всё не важно. Она всего лишь хотела денег. Ей нужны деньги…

Стать, пусть на краткое время, Каменщиком Высокого Дома Смерти — означает принять большую ответственность. Но за все труды она не получила и ломаного медяка.

Стражник кивнул: — Да, назначена.

Она подняла кухонный нож.

Он вроде бы вздрогнул, чуть-чуть… но Зорди ждала всего лишь еще одного кивка.

Миг спустя он кивнул.

Бог ступил на улицы Даруджистана. Само по себе нежеланное событие. Лишь глупцы стали бы призывать, добровольно приветствовать такое посещение… и энтузиазм их оказался бы кратковременным. То, что бог оказался пожинателем душ, означало, что его пришествие не только нежеланно, но и принесет дары бесконтрольной резни, погубит тысячи обитателей доходных домов и трущоб района Гадроби и Приозерного района — нет уж, от таких посетителей не избавишься, испуганно пожав плечами.

Так погрузись же, собрав все мужество, в сумятицу жизней, Открой разум, подготовься судить с холодом и страстью. Забудь о правилах и приличиях. Твой глаз не моргнет; но будет ли беспристрастность маской жестокого цинизма? Или частица сочувствия проскользнет под броню зрительской пресыщенности?

Когда все будет кончено, осмелься взвесить скудный урожай чувств, и если в результате ты лишь пожмешь плечами, то, советует круглый человек, поверни холодный жестокий взор и сверши последний суд. Над самим собой.

Но сейчас… узри:

Скилс Навер готов был убить семью.

Он брел домой из бара Гежетса, налив брюхо элем, когда перед ним появился пес размером с лошадь. Окровавленная морда, озаренные зверской злобой глаза, приплюснутая голова поворачивается во всех направлениях.

Он примерз к месту. Обмочился, а мгновение спустя начал безумно бормотать.

Еще через мгновение забор, окружающий пустое место (там месяц назад стоял дом, вся семья в котором померла от лихорадки) неожиданно упал, и появилась другая бестия, на этот раз белая как кость.

Ее явление привлекло первого зверя; напрягая мышцы, он рванулся на второго пса.

Твари столкнулись как два сорвавшихся с тормозов перегруженных фургона; поднятая ударом воздушная волна чуть не сбила Скилса с ног. Он заскулил и побежал.

Он бежал и бежал.

И вот он вошел в дом, воняя как помойная яма, а жена почти упаковалась — поймана в момент подлого бегства. И детей решила украсть. Его ребятишек. Его маленьких трудяг, делающих всё, что Скилс им скажет (и сбереги Беру мелких дерьмецов, если не сделают или даже пискнут против!). Одна мысль о жизни без них — без идеальных, персональных, природой данных рабов — довела Скилса до белого каления.

Жена знала, что случится. Вытолкнув детей в коридор, она встала лицом к мужу, готовясь принять смерть. Беск, сосед, подобрал детишек и готовится сбежать боги знают куда. Ну, Скилс его выследит. Не думает ли крысиная морда Сюрна, что сумеет его задержать надолго? Просто схвати ее, сверни тощую шею и отбрось в сторону, пусть простор не загромождает…

Он даже не видел ножа, ощутив лишь убийственный укол под челюсть. Тонкий клинок прошел в рот, скользнул по небу и на три пальца впился в мозг. Сюрне и детишкам не придется убегать.

Канцу было девять лет, и он любил дразнить сестренку, а у нее крутой темперамент — так Ма всегда говорит, подметая усеявшие пол осколки битых горшков и куски мерзких на вкус овощей. Лучше всего дать ей локтем под ребра, чтобы повернулась, глаза засверкали от злобы и ненависти — а он уже делает ноги, он на шаг впереди, в коридор, туда-сюда и к лестнице, потом вниз и кругом — так быстро, как только может — за спиной визг…

Вниз и кругом дома и…

… он летит по воздуху. Он поскользнулся, рука сорвалась с перил и пол далеко внизу готов его ласково приветить.

«Угробите друг дружку!» — говаривала Ма. «Не-вы-но-симо!» — так она тоже говорила…

Он ударился о пол. Игре конец.

После той ночи бешеный темперамент навеки покинул сестру. А Ма больше никогда не произносила слова «невыносимо». Конечно, ей не пришло в голову, будто внезапное исчезновение слова объясняется тем, что мальчик унес его с собой. Забрал как башмаки, игрушку или одеяло — чтобы в новом темном мире было уютнее.

Бенак Филл сидел и смотрел, как тает его мать. Некий вид рака поедал ее изнутри. Она уже не говорила, ничего не делала; когда он нес ее к корыту, чтобы отмыть от вытекающих день и ночь жидкостей, она походила на мешок с костями. Улыбка, которой она выказывала ему свою любовь и стыд за то, чем стала — за ужасающую потерю достоинства — обратилось в нечто совсем иное: открытый рот, заветренные, втянутые губы, хриплое дыхание… Если это улыбка, то она улыбается самой смерти. Ему было трудно терпеть. Смотреть на нее. Понимать, что ей конец.