Хелен Тодд - Люфт. Талая вода [litres]

– Я слышала, что твоя мама далеко. Пойдем, бабушка сказала, что ты погостишь пару дней у нас.

– Никуда я не пойду, мы не знакомы.

– Ну как же нет? Я Фанни, мы с мужем поселились рядом с вами на прошлой неделе.

Девочка прищурилась, задумчиво осмотрела женщину.

– И у вас был желтый шарф? Такой мягкий и пушистый…

– Почему же был? И сейчас есть.

– Я помню вас, бабушка еще сказала, что квартиру, которую вы купили, нужно хорошенько отмыть. Там жили неряхи. Странное такое слово: не-ря-ха, – она задумчиво протянула слоги. – А вы покажете, что видно из окна?

Мария больше не опасалась соседки, Фанни полностью завладела ее вниманием.

– Пойдем, расскажешь мне, что удалось увидеть.

Женщина взяла девочку за руку, покачала головой, понимая, что пальчики почти ледяные. Нужно будет ее отогреть. Благо муж починил старый масляный обогреватель.

Так они и нашли друг друга: два одиночества. Фанни – надуманное (ей казалось, что после работы в шляпном магазине должность на почте, где она перебирала письма, давила на нее), Мария – настоящее (малышка часто была предоставлена сама себе, а в ближайших домах детей, кроме нее, не было).

Аннетт с улыбкой наблюдала за тем, как два, казалось бы, незнакомых человека стали близки. Вот так просто рассказывая друг другу о том, что видят за стеклом, и фантазируя о том, чего им не хватает.

Фанни часто забирала девочку на выходные, чтобы ее бабушка могла провести время на рынке, продавая плетеные корзины. Временами она задумывалась, как бы забирать Марию чаще, вот только никак не находился предлог.

Все бы могло быть хорошо, но мать Марии, Лилиан, вернулась в одну из самых снежных зим. Она нарушила привычный быт и временный покой в многоквартирном доме, лишив Фанни возможности проводить время с уже повзрослевшей девушкой.

Для Аннетт эта история длилась пару минут, для Марии почти десять лет.

За это время она стала немного замкнутым, живущим в своем выдуманном мирке подростком. Мечтания о том, что было бы, если… спасали от реальности.

Но даже этот мир иллюзий старались разрушить. В комнату настойчиво постучали, после чего заскрипела ручка, и открылась дверь.

– Мария, послушай, мы ведь договаривались, что ты будешь с нами ужинать, за столом.

– А еще о том, что я стану выкладывать тебе все произошедшее за день.

Девушка даже не повернулась, так и смотрела на стекло, правда, видела уже отражение матери, вызывающее желание закрыться в себе.

– Да, а сейчас ты ведешь себя так… словно хочешь показать, что мы друг другу не нужны, – женщина старалась держать себя в руках, но в голосе проскальзывала обида. – Еще скажи, что тебе делать уроки! А я ведь хочу побыть с тобой…

– Уже побыла. Этого ведь хватит? Как и рождественской игрушки, она там, – Мария указала на шкаф. – Возьми, поиграй.

– Ты тогда была совсем маленькой…

Лили покачала головой, хотела было подойти, но не стала, понимала: закончится как прошлый раз. И не хотела быть вновь отверженной собственной дочерью.

– А теперь выросла и стала интересной?

На лице Марии появилась кривая полуулыбка. Она хмыкнула, собираясь добавить, что мнимый муж, с которым мать хотела устроить личную жизнь, бросив ее с бабушкой, тоже имел к ней интерес и почему-то потерял. Вот и теперь Мария имеет право сделать так же. Всех ведь используют, только по-разному.

– Не говори так…

– Как и не повторять, что я не могу тебе не доверять. Да, должна быть открытой. Но ровно настолько, насколько можно быть близким с тем, кто всегда отсутствовал.

– Не начинай снова эту песню… Мария, мы должны быть…

Лилиан часто задышала, стараясь справиться с нахлынувшей волной обиды, но ничего не выходило. Она душила ее, вызывала злость, непонимание и явное отрицание своих ошибок. Для Лили причина их разногласий была проста – подростковое упрямство.

– Я ничего тебе не должна. Бабушке – да. И я оплачиваю ее счета, работая на почте благодаря Фанни, так же, как и она платила мои, продавая плетенки на рынке.

Девушка оставалась абсолютно спокойной. Ее апатичный взгляд вызывал у матери волну раздражения и явное желание вновь, будто майский жук, биться о стекло, а потом жаловаться на боль.

– Мы поговорим завтра, когда твои психи пройдут.

Лилиан не дослушала. Она хлопнула дверью и ушла на кухню. Пусть перебесится. Женщина была уверена: все происходящее – напускное безразличие. И отчасти была права. Но Аннетт видела, как Мария плакала в подушку: беззвучно, чтобы никто не видел ее слабости. Утром она возьмет себя в руки, но ночь – время, когда не видно слез. Время, когда стены болезненно давят, напоминая, что свобода всего лишь выдумка, в которую хочется верить.

Лили же заламывала руки, причитая и выливая свои проблемы на уставшую Сэм, домывающую посуду.

– Лили, тебя не было десять лет… она не должна быть с тобой близка!

Бабушка тяжело вздохнула, явно болезненно переживая ссоры в доме.

– Я не бросила ее на улице, никому не подкинула, а оставила с тобой. Ты ведь просила, чтобы Мария была у нас. Тебе хотелось ее нянчить. Я и оставила, пойми, твоей необъятной и удушающей любви хватило бы и на троих внуков, а тут одна!

– Нянчить – не растить.

– Зато у меня был шанс наладить жизнь, а после взять ее к себе. Сделать все, чтобы образовалась семья, создать счастье! Я ради этого уехала, а она хлопает дверью!

– И правильно! Зачем ей мать, которой не было? Подачки, конфеты, которые никому не нужны, если на столе нет даже хлеба… игрушки, фантики. Все это красивая обертка отсутствия любви.

– Но ведь ты мне ничего не говорила, стоило, наверное, написать, что вам не хватает моих подачек, – Лилиан нервно сжимала руки.

– Я писала, в ответ получала немного денег, которые уходили на одежду Марии, на школу и мелочи. А дальше что? Или ты думаешь, что, продав твои игрушки, высланные на Рождество, можно было купить еды на пару недель?

Сэм поджала губы, но постаралась сдержать эмоции. Нет смысла говорить. Все без толку. Всегда без толку. В выдуманный мир не насыпать горьких крошек правды – они все равно станут мякишем, тонущим в слезах жалости к себе.

До дрожи неприятны были грязные обои: они пожелтели от влаги и отклеились, обнажая кирпичные стены. Казалось, будто там, под слоем пыли, могло храниться что-то важное, ценное, но нет… всего лишь каркас дома. Дома, в котором потрескались плинтуса, промок потолок (никак не могли отремонтировать крышу, и каждую весну она текла). Все вокруг говорило о безысходности, смирении с происходящим.

Старые батареи не могли наполнить теплом небольшую квартиру, в которой ютились три совершенно разных жизни. Но у них было одно общее: каждая в свое время приняла решение жить самостоятельно. Сэм, после того, как ее дочь решила строить новую жизнь вдали от ребенка. Лилиан, когда Мария отказалась идти на контакт, оставаясь сама по себе. Мария, в момент, когда привыкла к одиночеству. Ей стало в нем комфортно, по-своему уютно. Больше не хотелось просить тепла, искать шума разговоров и смеха. Когда она закрывалась в своей комнате, ее больше не угнетала плесень, расползающаяся по стене.