Андрей Столяров - Боги осенью [Авторский сборник]

Котангенс был удручен.

Сергей сказал вежливо:

— Не расстраивайтесь, Арнольд Петрович, ребята вас любят. В школе только и разговоров, что о математической секции. Подражают, стремятся, чтоб вы их заметили…

— Именно, что подражают, — сказал Котангенс. — Ходят зимой без пальто, курить многие начали. А — не любят, уж это я чувствую. Впрочем, как и наши так называемые педагоги. Не складываются отношения… — он снова вздохнул и красиво, нанизывая одно на другое, выпустил несколько дымных колечек. Ногти у него были розовые, как у женщины. Он негромко сказал: — У меня в детстве, Сережа, был один странный случай. Я тут вспомнил о нем в связи с теперешними событиями. Маргарита напомнила, случай, надо сказать, удивительный. Детство я провел в Ленинграде. Ну — кварталы без зелени, дворы-колодцы. И вот была у нас во дворе такая игра. Позади котельной находилось бомбоубежище — надо было пройти его из конца в конец. Освещения там, разумеется, не было: переходы какие‑то, какие‑то тупички. Главное, конечно, — могильная замурованность. Стены — толстые, ни одного звука снаружи. И рассказывали, что живет в том убежище некая Чуня. Очень толстая, как горилла, только низкого роста. Дескать, караулит тех, кто туда заходит. Якобы многие эту Чуню видели… И вот однажды поперся я в это бомбоубежище. Уж не помню, зачем и по какому такому случаю, но — свернул не туда и, конечно, не разобрался, запутался в переходах. И вдруг чувствую, что недалеко от меня кто‑то есть. Дышит, знаете, так, посапывает, облизывается. Я чуть не умер — мурашки по коже. Главное, в бомбоубежище‑то темно, но вдруг вижу: действительно — мохнатое, толстое, и как будто бы даже физиономия различается. Лапы чуть ли не до земли, ну — в самом деле горилла. И вот вроде бы она ко мне приближается. А у меня, Сережа, был в руках меч. Это, знаете, такой — палка оструганная. И прибита короткая поперечина вместо эфеса. Но — заточенный, острый, солидная такая штуковина. И вот как, не знаю, но я ткнул мечом в эту Чуню. С перепугу, по‑видимому, и вдруг — заверещало, заверещало! И — как кинется куда‑то вглубь коридоров. Заикался потом я, наверное, дней пять или шесть. Ни в какое бомбоубежище, конечно, больше не лазал. А затем отца по службе перевели, и мы из Ленинграда уехали…

Котангенс словно очнулся и с большим удивлением посмотрел на Сергея. Пальцы, сжимавшие трубку, отчетливо побелели.

— Н‑да… — заметил Сергей, не зная, как реагировать.

— Я к тому вам рассказываю, что ситуации — перекликаются…

— Н‑да…

— Но дети там, кажется, не пропадали…

Котангенс взял чашку и выпил ее тремя глотками. Словно в чашке находился не кипяток, а прохладная жидкость.

После чего поднялся.

— Спасибо за чай, Сережа. Извините, отнял у вас столько времени.

— Что вы, что вы… — невразумительно ответил Сергей.

— Но, вы знаете, захотелось увидеться с кем‑нибудь, поделиться… И еще раз — спасибо за гостеприимство.

— Не стоит…

Он растерянно проводил Котангенса до ворот и довольно долго глядел, как тот шагает по улице. А когда Котангенс свернул, недоуменно пожал плечами.

Что‑то он ничего не понял.

И в этот момент показалось, что из дома за ним внимательно наблюдают…

Ощущение было такое, как будто прикоснулись к обнаженной коже спины. Сергей стремительно обернулся. Однако дом, обвитый малинником, выглядел как обычно: темнели окна, свидетельствуя о тишине и прохладе, приглашала подняться по низенькому крыльцу неприкрытая дверь, а плетенка веранды, недавно вымытая и покрашенная, разбивала горячее солнце на дрожь ярких квадратиков. Ничего настораживающего. И тем не менее ощущение взгляда по‑прежнему сохранялось. Ветка что ли поднялась раньше времени? Ступая на цыпочках, Сергей прошел внутрь. Ветка, однако, спала: из зашторенной комнаты доносилось уютное размеренное дыхание, и светлела записка в гостиной на круглом столе: «Подними картошки из погреба. Не буди до обеда». Ни привета, ни даже подписи — хмурое приказание. Ветка, Веточка, строгий библиотекарь. Так ты можешь остаться с одними незаполненными формулярами.

Он смахнул записку в мусорное ведро. Солнце било в гостиную, и был виден тончайший слой пыли на телевизоре. Телевизор от этого казался безжизненным. И казался безжизненным город, простершийся за оградой участка: солнечные пыльные улицы, обметанные репейником, зелень жестких кустов, гранитная окантовка набережной, ширь асфальта, лишенная даже прохожих, и — невидимый липкий ужас над пустыми кварталами; и никто не поможет, и не к кому обратиться.

— Андрон!.. — напряженным голосом позвал он.

Дрюня, судя по всему, тоже отсутствовал. Сергей пару секунд подумал, а затем толкнул дверь.

Дрюня стоял в углу, почему‑то были на нем высокие брезентовые ботинки, очень старые джинсы и свитер, который расползался по ниткам, все лицо — коричневато-серого цвета, а из впадины рта, как сироп, протянулась вишневая струйка крови. И вообще он был какого‑то не такого роста: мешковатый, осевший, притулившийся в стыке обоев, волосы дыбились у него как пакля, а прямые кургузые руки висели вдоль тела.

Сергей чуть не грохнулся от этой картины — он как сумасшедший рванулся было вперед, но уже мгновенно дошло, что это не Дрюня — что не Дрюня, а мастерски сделанное подобие. Сразу стала видна расписанная красками мешковина, целлулоидные глаза, которые дико застыли. Изготовлено все это было весьма талантливо, сходство, несколько карикатурное, не вызывало сомнений, посмотреть откуда-нибудь издалека, так — безусловно Андрон, до сих пор Сергей и не подозревал у него художественных способностей, но производило, однако, отталкивающее впечатление — словно жалкая, уродливая копия человека. Сергей оглядел его с некоторым отвращением. Значит, это и есть «заместитель», подумал он. То, что Дрюня мастерил последние две недели. Как ему только времени своего было не жалко. И потом, почему «заместитель», мы в детстве называли их «братиками». Я, как помнится, изготовил братика Хомячка, а у Харитона был братик по имени Галабуда. Харитон уже тогда любил дурацкие прозвища. И, насколько я помню, «братики» эти были меньших размеров. Сантиметров, наверное, пятьдесят; как изменились масштабы!

Он попытался вспомнить, зачем они делали «братиков». Ведь, наверное, не для того, чтобы разыгрывать семейные сцены. Что‑то там было совершенно иное. Где‑то нужно их было оставить, и кто‑то их забирал. Нет, не помню, давно все это происходило…

Сергей был несколько обескуражен. Неужели это «заместитель» за ним следил? Елки-палки, как разыгралось воображение! Это — после вчерашнего, наверное, результаты похмелья. Надо выбросить все это из головы.

Сказано — сделано: он перемыл на кухне посуду, аккуратно подмел и протер кое‑где заляпанный пол, просмотрел все углы — не бросил ли Харитоша хабарик — и, наконец, разогнавшись, вымыл доски крыльца, где приветливо просияло свежее дерево. Настроение у него заметно улучшилось, ведь недаром считается, что работа и помогает, и лечит, абстиненция проходила, он даже начал нечто насвистывать, в этом мире вполне можно было существовать, и, лишь вспомнив о записке, оставленной Веткой, и подняв крышку погреба, залитого мерзкой тьмой, он смутился, охваченный нехорошим предчувствием. Очень уж ему не хотелось туда лезть. Засосало под ложечкой, и нежный озноб пробежал по затылку. Сергей рассердился по‑настоящему. Он, в конце концов, взрослый, самостоятельный человек. Какого черта ему бояться предчувствий? «Глупости это все», — сказал он довольно громко. И, опершись руками о деревянные ребра, решительно спрыгнул вниз.