Андрей Столяров - Боги осенью [Авторский сборник]

Снова раздается капризный высокий голос:

— Неужели не страшно?

— Страшно, — откровенно соглашается он, — но ведь чувство страха, как ты знаешь, преодолимо. Главное — не поддаваться ему, тогда страх отступает. Ну а кроме того, мне есть чем сражаться…

Он решительно выставляет перед собой остроконечную палку, руки тем не менее ощутимо дрожат, и обгрызенный кончик палки заметно подпрыгивает.

— Вот с чем я пришел!

Нечто опять смеется: скрежещущие, железные звуки.

Темные очертания сотрясаются.

— Ты ничего не понял, — наконец говорит оно. — В прошлый раз, в подвале, у тебя действительно было оружие — меч, поэтому ты и сумел отбиться. А теперь у тебя в руках просто палка. Просто дерево — тебе нечем сражаться…

Оно делает длинное стремительное движение и вдруг как‑то внезапно оказывается в непосредственной близости от него, так что он различает даже папиллярный рисунок на коже. Между прочим, кожа не черная, а исчерна-фиолетовая, явно старческая, морщинистая, словно вымачивалась в воде. Он воспринимает все эти детали как бы частью сознания, потому что зловещее Нечто находится уже совсем рядом с ним, пальцы над его головой загибаются, набухает и как бы сминается черная мякоть руки, резкий могильный холод охватывает его, он отчаянно тычет палкой в сердцевину огромного тела, палка не встречает сопротивления, оружие и в самом деле никуда не годится, Нечто хрипло хохочет: «Вот видишь, я тебе говорила…» — неестественный голос исходит как будто из‑под земли, холод, сковывающий движения, становится невыносимым, и вот в тот самый момент, когда он вдруг понимает, почему не годится его оружие, крепкий лед прорастает у него в пустотах груди и мгновенно отвердевшее сердце раскалывается на части…

Боль была настолько сильной и режущей, что Сергей даже вскрикнул, безумно дрогнув под одеялом. Но, наверное, вскрикнул он только мысленно, потому что немедленно проступила обыденная обстановка спальни: проявились квадраты окон, нагретые солнцем, тихо-тихо дышала Ветка, уткнувшаяся в подушку, успокоили глаз привычные очертания мебели, донесся вопль петуха, жизнь, по‑видимому, текла как обычно, и лишь холод, пронизывающий насквозь, подтверждал, что за этой обыденностью скрывается нечто иное.

Сергей едва отдышался. Он болезненно чувствовал, как оттаивают под сердцем кристаллики льда. Тишина назревала угрозой, и постель напоминала могилу. Зачем все это, с тоской подумал он. Ну, зачем, зачем, откуда эта загробная мерзость? Мысли у него сильно путались. Четко стукал будильник, показывающий шесть часов. Осторожно, чтобы не разбудить мирно спящую Ветку, он скупыми движениями выскользнул из‑под простыней и, нащупав домашние тапочки, прошлепал в них на веранду. Он вдруг вспомнил, что вчера, оглушенный известиями, не полил, как обычно, цветы. А позавчера, например? Он тоже не помнил. Вон пелея, как наиболее слабая, уже полегла, а на ниточках китайской пушицы образовались закрутки. И совсем безобразная корка возникла в межузлии пармакиты. Наверное, тоже гибнет. Он ногтем попытался эту корку поддеть, походила она на засохшую мыльную пену, и по центру ее выдавался чуть-чуть осклизлый комочек. А когда он наклонился, чтобы его рассмотреть, то снаружи веранды вспорхнула какая‑то птица. Сердце у Сергея заколотилось. Потому что он неожиданно понял, зачем приходил Котангенс.

Котангенс приходил — попрощаться…

Семядоля была похожа на живого покойника: щеки у нее провалились и имели во впадинах зеленовато-трупный оттенок, кожа вдруг открылась крупными порами, набрякли угольные мешки под глазами, а в начесах кольчатых завитушек проступила неопрятная седина. Точно после долгой и опасной болезни.

Она с усилием говорила:

— Это, конечно, ужасное, трагическое происшествие. Арнольд Петрович был нашим коллегой, и мы все глубоко уважали его. Я уже отослала родственникам письмо с соболезнованиями. К сожалению, родителей у него нет. Но ведь мы не можем все время оглядываться назад, товарищи. Через две недели начало учебного года, и, наверное, стоит подумать о том, как мы все будем жить. Наше школьное, так сказать, бытие продолжается… — Платье нынче сидело на ней как саван. Семядоля теребила воротничок, который стягивал горло. — Вам уже розданы планы текущей работы, просмотрите, пожалуйста, — какие-нибудь соображения? Завтра я должна подать документы в область. Времени, товарищи, у нас совсем мало…

— А когда предполагается пополнение штата? — спросил Герасим.

— Область как раз сейчас изыскивает возможности. Но не так‑то просто найти подходящую кандидатуру. Раньше октября-ноября замены не обещают. Вероятно, придется взять дополнительную нагрузку. Прошу, товарищи, поактивнее…

Зашуршали страницы перелистываемой бумаги. Кто‑то робко спросил насчет платы за добавочные часы, кто‑то вяло поинтересовался распределением внеклассных обязанностей, кто‑то далее предложил, чтоб дежурные учителя назначались по алфавиту. Возражений, кажется, не последовало. Словом, разворачивалась рутина городской педагогики. Все было привычно. Сергей, мучаясь недосыпом, смотрел в окно. За окном открывался пустырь, захваченный лопухами, — раздвигал их коричневую орду гусиный клин гаражей, начинались чуть дальше приземистые складские строения: поднималась колючая проволока и наклоняли головы фонари — словно змеи, рассматривающие внутренность территории. Сергея слегка передернуло. А еще дальше, к площади, вздымались кубы торгового центра и как цапли толпились на крыше разнокалиберные антенны. Сергей равнодушно глядел на их проволочные переплетения. В этом здании находились помещения «Детского мира». Как рассказывал Пекка, Котангенса нашли на заднем дворе — все лицо его вздулось и потемнело, как от удушья, а в руках он сжимал, будто меч, остроконечную палку. Никаких следов возле тела, конечно, не обнаружили. Смерть, по версии следствия, наступила от остановки сердца. Недостаточность, сугубо медицинская версия. У Сергея сложилось ясное ощущение, что такая версия Пекку вполне устраивает. Показания, во всяком случае, он снял довольно формально, и рассказ Сергея о визите Котангенса впечатления не произвел. А когда Сергей после колебаний спросил, что, собственно, они собираются делать, то раздутый как переваренная сарделька Пекка долго молчал, а потом неохотно ответил, покручивая багровой шеей: «Разберемся…»

Чувствовалось, что ему не хочется вдаваться в подробности. Никому, по‑видимому, не хотелось вдаваться в подробности. Педсовет протекал неторопливо и скучно. В планы были внесены незначительные коррективы, было выдвинуто и тут же отклонено предложение о совете учеников, Семядоля сделала краткий обзор последних инструкций. Об исчезнувшем Васе Байкалове вовсе не упоминали. И не обсуждался вопрос о каком-либо педагогическом следствии. Следствие, по‑видимому, отменялось. Словно гибель Котангенса поставила в этом деле точку. Сергей испытывал странное облегчение. Жалко, конечно, Котангенса: никто теперь не устроит бучу на педсовете, не заявит, что мы тут все занимаемся ерундой, и не будет настаивать на новых принципах воспитания. Диковатых выходок больше не будет. Но зато не будет, вероятно, и зловещей Руки, и проклятого Топкого Места, засасывающего неосторожных, и не будет Болтливой Куклы и Пузыря-невидимки. Подзабудется, растворится, войдет в нормальную колею. Мало ли случается в жизни трагических происшествий. Ничего, перемалывали и не такие события.