Анна Семироль - Офелия [litres]

Йонас скривился, словно от невыносимой горечи, тряхнул головой. Мокрые пряди волос облепили щеку, дождевая вода смешалась с водой соленой.

– Я не знал, что я ем. Может, поэтому и выжил. За столом обсуждали, но я не понимал. Мне было восемь лет. А потом… Мама, отец, руководитель отдела, в котором папа работал, еще трое сотрудников… Они орали, Пит. Орали так, будто их что-то жрало изнутри, будто в них полыхал огонь. Взрослые катались по полу и выли, как чудовища. У мамы изо рта текла черная жижа с прожилками алого, я вытирал и вытирал ее салфетками, звал на помощь. Салфетки кончились, а оно все вытекало и вытекало. Питер… У меня была невероятно красивая мама… – Он всхлипнул, не в силах больше сдерживаться. – Я не знаю, как получилось, что она стала такой чудовищной. Когда она затихла и только вздрагивала, умирая, у нее глаза были цвета вишен – темно-красные. И лицо с синевой, страшно вздутое. Они все там стали такими. Но я запомнил только маму. А потом кто-то во мне ожил. Чужой, непонятный, испуганный. Различающий на вкус тысячу видов дождя. Меня наполнил чужой страх, воспоминания о боли, которую тому, что не я, пришлось терпеть… и я побежал. Питер, я бегу до сих пор. Все мое тело – это ленты, оборки и кружева, которыми я чувствую. Я мыслю, как человек, но я не являюсь им более. Во мне смерть. Офелия знает, что я сделал, потому боится меня. А я… я ее чувствую. Я понимаю все, что она хотела бы сказать, если бы могла. И ее ненависть и страх, обращенные ко мне, будят внутри меня ту маленькую речную русалку, с которой я купался в реке и играл в камушки. И я не нахожу покоя.

Он перевел взгляд на Питера. Губы кривились, по щекам текли слезы. Питер впервые в жизни видел, как плачет Йонас. И непонятно, что ужасало его больше: рассказ друга или эти жуткие слезы, тяжелыми каплями падающие на доски кузова грузовика.

– Я рыба, которая не умеет плавать, Пит. Вода и воздух не принимают меня. За тот год, что я добирался до Дувра, столько всего случилось… Я панически боялся людей и лишь недавно понял, что этот страх спас меня от участи оттудышей, попавших в стены института. Военные бы меня… как ее. Или как единственного выжившего, кто съел мясо русалки. Я бежал в «пятно междумирья», прятался там, жил под кустами и в мелких пещерах по берегу реки. Оттудыши боялись меня. А те, кто были связаны с водой, ненавидели. Они знали, что я убийца их соплеменницы.

– Ты ее не убивал, – еле слышно выдавил Питер.

– Они так не думают. – Йонас вытер лицо ладонью, оставив на нем грязные разводы, и снова вытащил из кармана сигареты. – Ты же сам видел, как среагировала Офелия.

Сигарета в его пальцах плясала как живая, спички ломались. Питер подошел, забрал у Йонаса упаковку спичек, чиркнул, зажег одну. Йон посмотрел на него с благодарностью, прикурил. Питер смотрел, как он жадно затягивается, и удивлялся: «Когда ты начал это делать, Йон? От тебя никогда не пахло табаком…»

– Самое поганое я понял, когда попал в табун келпи. Они метелили меня копытами, пока я не потерял сознание. А когда пришел в себя – просто встал и пошел. Хотя отчетливо помню, как хрустели, ломаясь, мои кости.

Питер уставился на него, потом перевел взгляд на левое предплечье. Еле заметные тонкие нити там, где недавно красовались грубые свежие шрамы.

– Ты… бессмертный? Легенда оказалась правдой?! – произнес он.

Йонас пожал плечами.

– Может, и не совсем правдой. Я не пытался умереть, Пит. Ни разу. Но заживает на мне все очень быстро. Кев прав: я резал вены. Мне было очень хреново после встречи с Офелией, я и… Сам не помню, как и зачем. Умереть не хотел. Было страшно. Думал: а вдруг встреча с ней снимет это… проклятье, что ли? Вдруг я опять человек? А вдруг помру? – Он затянулся, выпустил струйку дыма сквозь зубы. – Решался долго.

Потянулось молчание. Йонас курил, сглатывая слезы. Лу посапывал в его кепке, положив тонкие лапки-»паукашки» на козырек. Питер пытался осмыслить все то, что услышал. В голову, толкаясь, лезли десятки вопросов, задавать которые Питер не решался: не время. Но один все же задал:

– Йон, я верно понял, что институт, в котором работал твой отец, находился под присмотром военных?

– Ах-ха, – мрачно кивнул он.

– Тогда они наверняка знали, что ты не просто так сбежал. Ты не думал об этом?

– Я просто не хотел тебе об этом говорить. Они меня искали. И я до сих пор свободен только потому, что тетка оформила надо мной опекунство и выхлопотала мне гражданство Объединенного Королевства. Нет, она не знает правды. Я ей сказал, что мама и отец были отравлены. Газеты это именно так подали. Пока я был маленьким и не отвечал на теткины выпады, она… Она бы меня не выдала. А месяц назад начались нападки и вопли: «Вали в свой сраный гитлерюгенд, ублюдок! Не желаю больше тащить тебя на своей шее!»

Он резко затушил окурок о деревянный борт кузова и вышвырнул его наружу, в пузырящиеся лужи. Поднял на друга заплаканные глаза и вдруг улыбнулся – как прежде, задорно и легко.

– Вот так, Пит. Зацени, какой я крутой герой комиксов. Типа того мужика с жабрами или Халка. Охренеть какой страшный и опасный. Прям как секретная разработка русских. Меня отловит полиция, вернет к тетке, а она меня это… экст… эстрак… Тьфу! Короче, вернет на родину, а там…

– Стив знает, что тебе нельзя домой?

– Знает, что, если меня выдадут, я не жилец. Я сказал ему, что был свидетелем политического убийства. Он поверил. И он меня не сдаст.

– Зато я прямо сейчас побегу тебя сдавать! – Питер сделал страшное лицо. – В обмен на конфеты. Те, длинные, полосатые.

Йонас покосился на него и вдруг рассмеялся.

– Я бы тебя понял. Они охренительно вкусны! – выдал он, отсмеявшись, и уже серьезно добавил: – Пит, спасибо, что выслушал. Жить с этим… очень погано. Спасибо, что ты рядом. И спасибо тебе за то, что ты добр к Офелии. Это очень важно для меня. А для нее – куда важнее.

Питер подтащил к краю кузова два ящика, они с Йонасом уселись плечом к плечу. Молчали, смотрели на дождь. Лу проснулся, выбрался из бейсболки и залез к мальчишкам, пристроившись между ними. Питер думал о тысяче видов дождя и о том, как их различает его друг: на вкус? По запаху? А может, по ощущению, которые вызывают падающие на кожу капли?

– Йон, а междумирье… На что оно похоже?

– Сложно описать, но я попробую. Представь себе, что ты идешь к здоровенному полигону. Выжженному и пустому, там только пыль и камни оплавленные.

– Это после того, как то секретное оружие рвануло?

– Ах-ха. Ну вот, ты идешь по мертвой земле, а потом понимаешь, что под ногами трава, слышишь пение птиц. Не таких, как у нас, – и понимаешь это, и пугаешься. Присаживаешься на корточки – а под ладонями цветы, теплый мох, поведешь рукой – пальцы ощущают кору деревьев. Сперва это будто кажется, ты проходишь сквозь это, как через миражи. А потом воздух будто сгущается, сопротивляясь тебе все сильнее, но если ты идешь дальше… Начинаешь видеть, что ты не на пустыре вовсе, а в лесу. И небо над тобой зеленоватое, как будто в него врастают деревья. Они такие громадные, что верхушек не видно. Земля податливая и мягкая, неутоптанная, ее веками создавали опадающие листья. Слой за слоем, год за годом – только листва и травы. И звуки по-другому слышатся, как будто на фоне полной тишины, без фонового шума. Там почти нет ветра, Пит. И ты оборачиваешься – а лес этот повсюду, нет за спиной пыли и камней, мимо которых ты прошел. Только кто-то повязал оранжевые ленты вокруг стволов деревьев там, где находится путь обратно.