Ольга Миклашевская - Люди под кожей [litres]

Йама – ее в этой жизни, конечно же, зовут по-другому – медленно двигается к незнакомцу, отчего-то совсем не ощущая страха – только любопытство.

– Ты кто такой?

– Лекарь.

– Травник, что ль? – Йама рукой отодвигает густо усеянные листвой низкие ветки.

– Нет. Я лечу кое-что другое… Можно сказать, я занимаюсь душами.

С этого момента и до скончания веков время для Йамы идет по-другому.

Они стоят близко. Он смотрит на нее и как будто что-то припоминает. В глазах сквозит узнавание того, что ему так отчаянно хочется забыть.

– Жаль, – Йама качает головой, – а то мне бы с ногой помочь. Мне и так уже двадцать лет, а все в девках хожу. Кто меня хромую замуж-то возьмет?

Через сотни лет сказали бы, что она с ним флиртовала. Кокетничала изо всех сил, «строила глазки», вертела хвостом.

Но он видит в ней совершенно другую женщину, и даже это призрачное напоминание о бывшей возлюбленной заставляет застывшее сердце ныть фантомной болью.

Только вот ему не до заигрываний.

– Сейчас никто не возьмет, – подтверждает он совершенно серьезно. – Тебя пока на земле другие дела ждут, более важные.

– Что уж может быть важнее? – смеется девушка.

Резкий порыв ночного ветра колышет льняную юбку, и всего на мгновение пастырь видит блеснувшую в темноте белоснежную кость.

– Я знавал твою мать, – вдруг признается мужчина, и Йама в ту же секунду перестает смеяться. Плотная, трескучая тишина встает между ними, не давая ни вдохнуть, ни моргнуть.

– И… Какая она была?

– Не было девицы краше, – говорит пастырь, почти не размыкая губ. – С сердцем таким большим, что для каждого у нее находилось доброе словцо.

Может, этих слов и вовсе нет. Может, все слышится, и это боги науськивают ветер шептать Йаме то, что она хочет услышать. Но отец на ее вопросы не отвечает – устало отводит взгляд, делает вид, что не слышит, а затем встает, поправляет спадающие портки и снова уходит в поле работать. Страшно подумать, что в один день он может так и про дочь забыть, только бы не вспоминать о почившей супруге.

Йама слушает пастыря, затаив дыхание. Все ее внимание сосредоточено на этом похожем на призрака мужчине, который внезапно становится ближе всех родичей.

– Как бы на нее взглянуть? – выдыхает она. – Одним глазком.

– Свидитесь еще… Когда-нибудь.

Йама вдруг решает признаться:

– Иногда она ко мне приходит, во сне.

И ждет. Вдруг он не тот, о ком она думает? Вдруг станет над ней насмехаться, как соседские девки? Или вдруг слышал, как они кличут ее, когда она проходит мимо них к колодцу с пустыми ведрами наперевес?

«Эй, ты, костяная нога!»

Вместо ответа пастырь протягивает ей бледную руку, торчащую из широкого черного рукава. В темноте толком и не разглядеть, что у него там.

– Это мне?

Кивок.

Тяжесть наливного яблочка приятно ощущается в ее маленькой ладошке. Душистое, спелое, даже у них в саду такие не растут.

– Кусай, – наставляет он.

Йама в растерянности смотрит на своего нового знакомого, безуспешно пытаясь прочитать выражение его лица. Что там – злость, радость, равнодушие? Или, может, все вместе?

– И что будет?

– Увидишь.

Фрукт так сильно манит к себе, что всего на мгновение Йама забывает обо всех сомнениях и даже начинает медленно подносить яблоко к пухлым губам. Уже когда зубы практически касаются сочной плоти, девушка останавливается и недоуменно смотрит на пастыря.

– Ты один из них, да? Я вижу таких, как ты.

– Ты видишь мертвых, Йама, а я вовсе не мертвый.

– А какой?

– Живее всех живых.

Позже она узнает, что это значит, когда сама станет такой же. Расплетет косы, свяжет седые волосы в крепкий узел, возьмет посох и трижды стукнет им по голой земле, где трава уже тысячу лет не растет. Тогда она поймет, как трудно это объяснить простым смертным, кто ты и где ты.

«Живее всех живых» звучит вполне неплохо. Немного пафосно, но в целом ничего», – подумает она по прошествии веков не без улыбки на высохших губах.

Однако сейчас для нее это звучит загадочно, и ей хочется задать тысячу вопросов, которые пастырь предупреждает одним простым словом:

– Кусай.

Он начинает терять терпение, догадывается Йама. Видит, как дрожат прожилки вен на крепкой шее. Лицо излучает спокойствие, но Йаму не проведешь.

– А если не буду? – спрашивает она с вызовом в васильковых глазах.

Затаившиеся в ветвях ближайших деревьев Тени только того и ждали – с визгом и воплями они вырываются из своих убежищ и тянут к Йаме свои несуществующие руки цвета тьмы.

Волчий пастырь останавливает мелких пакостников одним едва различимым движением, и Тени тут же замирают. Даже в темноте ночи видно, как искрятся их мягкие внутренности.

– Если не будешь, они помогут.

Сейчас она еще не знает, что все это пустые угрозы. Что Тени интересуются живыми, а в ней ничего человеческого от рождения нет. Теней привлекают страсти, пороки, сомнения, скрытые желания и неуверенность в собственных силах. Они, как комары, роем слетаются на сладкий запах крови тех, внутри кого уже живет то, что Фрейд позже назовет «бессознательным».

И тогда, под пристальным вниманием кровожадных чудовищ, Йама резко, одним движением отхватывает кусок от краснобокого яблочка. Пока жует, пристально смотрит в глаза пастырю, готовая если и умереть, то так, чтобы он навсегда запомнил, как она смотрела на него перед смертью.

Только вот он и так запомнит, потому что глаза у нее материны.

В тишине каждый ждет, что же произойдет дальше, но все остается неизменным. Йама тревожно прислушивается к телу, не болит ли где. Но, несмотря на ожидание худшего, теперь она, напротив, чувствует себя гораздо лучше. И что самое главное, нога совсем не болит. Поборов соблазн взглянуть, что же теперь стало с конечностью, Йама с подозрением косится на своего «лекаря».

– Жить ты будешь долго, – наконец объясняет он. – Всех знакомых и родичей своих переживешь. Детей, внуков и правнуков. Жизнь твоя будет такая длинная, что в один момент ты устанешь жить и будешь молить богиню смерти забрать тебя с собой.

– А тебе что с того будет?

Впервые за их встречу пастырь широко и искренне улыбается.

– Взамен я хочу жизнь твоего наследника. Но не бойся, – торопливо добавляет он, видя, что Йама хочет что-то возразить. – Не сына и не дочери, а того, кто родится на закате истории, когда ворота в Беловодье закроются для простых людей. Он тебе будет почти никто, считай, крови твоей в нем уже почти не останется.

Звучит и правда не очень страшно, мысленно соглашается Йама, но все же решается изменить правила этой не очень-то веселой игры:

– Честно ли это, дяденька? Моего разрешения вы, получается, не выспросили, а сами все решили?