Ольга Баумгертнер - Дозор с бульвара Капуцинов

– Господа, вы только что видели наше секретное оружие, – сказал Градлон. – Ко Дню без Договора подобные вещи мы разместим по всей территории выставки. Если положение станет угрожающим, то мы просто заставим их поглощать всю Силу. За границами выставки Договор остается, а в границах – никто не сможет войти в Сумрак или воспользоваться им. Потому что Сумрака не будет…

Билет на подвижный тротуар стоил пятьдесят сантимов. Отдельно за багаж доплата не взималась. Леонид со своим аппаратом сначала шагнул на полотно, что двигалось со скоростью примерно четыре версты в час. Затем, придерживаясь за стальную опору, похожую на трость с круглым стальным набалдашником, переместился на другое полотно. Это за час должно было пробегать уже восемь верст.

Честно говоря, Александров так и не привык, что мостовая едет сама по себе. Хотя путешествовал таким образом уже не впервые.

Другие пассажиры… хотя звучало это глупо, «пассажиры тротуара», но и прохожими они формально тоже не являлись… В общем, другие любители прокатиться тоже ступали на диковинное средство передвижения со смесью восторга и опасений.

Леонид даже захотел снять несколько сценок. Но пленка у него была только лишь для запечатления Сумрака, никак не реальной жизни. В Сумраке же тротуар был безлюден. Только синий мох обвил стальные поручни. Впрочем, какие же они тут стальные… Столбики сделались деревянными. А сам тротуар превратился в каменный виадук, по которому на хитрой системе блоков передвигались платформы из деревянных щитов.

Скоро Леонид миновал Эспланаду Инвалидов и вместе с камерой продолжил движение вдоль авеню Фабер до набережной Орсэ, а по набережной – к Альмскому мосту.

Город, каким его видел объектив, превратился в нескончаемую экспозицию старого Парижа из романа Гюго. Того Парижа, с которого началась печальная история выставки для Иных. Жаль, что ни один человек не был в состоянии это лицезреть.

В некотором роде казалось, что это один большой собор Нотр-Дам, разросшийся до непомерной величины, только лишенный своих знаменитых красочных витражей. Лишенный всего божественного, что в нем было. Леонид давно уже считал себя материалистом, но вдруг ему показалось, что Париж, который сейчас перетекал на пленку сквозь объектив, похож на мир, оставленный всем лучшим, что было подарено человеку, когда в него вдохнули жизнь.

Впрочем, его миссия заключалась отнюдь не в праздной съемке сумеречных картин. Сегодня он был сантинель. В День без Договора все Светлые Иные выставки, подписавшие соглашение, временно и добровольно становились дозорными.

Леонида ждали Жан и Бернар. А причина, по которой они не поехали все втроем, скоро обнаружила себя сама. На самоходный тротуар ступила фигура, похожая на католического монаха из древнего ордена – серые ниспадающие одежды, надвинутый капюшон.

Леонид приподнял шляпу. Головной убор ему, кстати, выбирал сам Жан в модном магазине, где одевался весь их Дозор. С привычной кепкой расставаться было нелегко, но – Париж…

Инквизитор лишь посмотрел в сторону кинематографиста и двинулся вперед по платформе, словно куда-то спешил и скорости самодвижущейся дороги ему не хватало.

А Леонид скоро сошел.

Камера весила немало, но он позволил себе небольшое магическое жульничество. На это и в самый обычный день не требовалось никакого особого разрешения, а сегодня – и подавно. Леонид с помощью толики волшебства изменил вес аппарата, так что «Патэ» сделался не тяжелее, чем его канотье. Разновидностей этого трюка было известно множество; тот, которым воспользовался русский дозорный, именовался «ньютоновым яблоком». С помощью него можно было проделывать совершенно удивительные вещи, главное, не раскрываясь для непосвященных. У себя в научном отделе Александров видел, как кто-то вставал на доску и летал на ней в паре дюймов от пола. Сам Леонид тогда подумал, что о такой доске и киноленту стоило бы снять, но ему велели зря не переводить пленку.

Другое простенькое заклинание предохраняло объектив от пыли и случайных повреждений.

Леонид заспешил по мосту Альма к месту встречи. Он видел на той стороне экспозицию Старого Парижа. Его напарники сохранили за собой район, над которым надзирали, с той лишь разницей, что сегодня они делали это средь бела дня, а не ночью, как привыкли.

Впрочем, начиная с полуночи они уже были на ногах и совершали негласное патрулирование. Леонид же снимал вокруг Трокадеро с помощью сумеречного фонаря и лишь сейчас, когда наступил рассвет, должен был присоединиться к двоим сантинель.

«Леон! – внезапно раздалось в голове, и Александров узнал сумеречный вызов Жана. – Где ты?»

Он немедленно откликнулся.

«Поспеши! – резко бросил через пространство Жан. – Мы в доме Фламеля. Дело плохо».

Московскому дозорному не следовало объяснять, где это. Он ускорил шаг, держа легкую как перо камеру на плече. Со стороны могло показаться странным, что молодой человек со столь увесистым грузом движется так споро, но посетителям было не до него. Они любовались диковинами выставки. Впрочем, не обошлось и без спешно натянутых на себя чар, отводящих глаза. Они же помогли Леониду пройти сквозь ворота шателета.

Посетителей в этот ранний час было еще мало, а вот многочисленные артисты в костюмах уже рассеялись по старинным улочкам, так что редкий гость мог и взаправду почувствовать себя совершившим путешествие в прошлое на машине мистера Уэллса. Открывали лавки мнимые средневековые купцы, прогуливались цветочницы с полными корзинами, у дверей кабачков в квартале школ отирались столь же мнимые средневековые студенты. Кое-кто даже курил папироску, немыслимую во времена Квазимодо.

Пестрый люд вдруг напомнил Александрову недавно увиденную в Фоно-Синема-Театре раскрашенную картину. Коротенькая лента «Сирано де Бержерак» совершенно потрясла его. Не меньше, чем спектакль в театре Суворина два года назад. Леонид тогда уже был Иным, но почему-то оттого ему все больше хотелось находиться в гуще людей, особенно со Светлыми чувствами. Этих чувств после спектакля было предостаточно. Вновь ощущая себя студентом Леней, Александров выучил пьесу едва ли не наизусть. Он и теперь поймал себя на том, что напевает гимн:

Леонид быстро отыскал дом Николаса Фламеля – самый старый каменный дом Парижа. Он так и не успел еще увидеть оригинал этого строения. Произведение же по планам Робида и Бенувиля с барельефом над входной дверью располагалось по соседству с двумя другими – домом основателя «La Gazette» Теофраста Ренодо, больше похожим на башню, и домом, где родился сам Мольер.