Макс Фрай - Сказки старого Вильнюса V

Ванда сидит на мокром тротуаре и думает: если бы мне сказали, что после моей смерти все исчезнут, а я останусь, я бы совсем не боялась умирать. Наоборот, захотела бы. Потому что жизнь только тем и страшна, что вокруг всегда какие-то люди, ходят, говорят, требуют того и другого, и третьего, требуют-требуют, даже когда молчат, придумывают правила, а сами по ним не живут, делают, что хотят, выглядят, как заблагорассудится, и из-за этого все так запутано и непонятно, что потом, когда умираешь, не грустишь, а сидишь счастливая – просто потому, что никого больше нет.

Все растаяло в этом дожде, – думает Ванда, – все растаяло, и я тоже, и я. Давно было пора.

Наконец-то, – думает Ванда. И потом зачарованно смотрит, как ее прозрачные руки превращаются в костяные, кости вспыхивают яростным, белым, совсем не жгучим огнем и рассыпаются пеплом, а пепел смешивается с водой, растворяется в ней и течет.

Ванда думает, будто течет, а на самом деле поднимается с тротуара и ковыляет куда-то, не видя дороги, путаясь в мокрых складках прилипшей к телу одежды, в разбухших от воды сапогах, с окровавленным носом, улыбаясь блаженно от сладкой свободы не быть.

– Видишь, что ты наделал? – спрашивает Таня. – Она уверена, что умерла.

– Ну и отлично, – киваю. – Значит, теперь есть кому воскресать. Еще полчаса назад, можешь поверить, не было.

– Ты не…

Я прикладываю палец к губам:

– Тише. Все, что хочешь сказать мне, скажешь потом. А пока просто смотри, что будет. Следи за руками! Пошли.

Ванда думает: после смерти я стала водой, как будто была русалкой, как в детстве мечтала, – и спускается вниз, к реке, стонет от наслаждения, избавившись от сапог, оставляет их на берегу, входит в воду, здесь, оказывается, совсем мелко, чуть выше колена, а дно такое мягкое и густое, самое время прилечь и уснуть, и смешаться, и течь, и проснуться уже где-нибудь в море, все речные воды рано или поздно попадают в моря, а даже если не так, пусть со мной все равно случится, я этого очень хочу.

Ванда ложится на дно и сразу захлебывается речной водой, это удивительно, странно: разве может одна вода захлебнуться другой? Неужели и так бывает? Неужели вода чувствует так себя всякий раз, когда ее добавляют в чайную заварку или разбавляют ею позавчерашний суп, чтобы хватило на две тарелки? Или добавляют в аквариум, или доливают холодной в слишком горячую ванну? Неужели воде так мучительно трудно смешиваться с другой водой? Я не знала, – думает Ванда, – я никогда больше не буду ничего ничем разбавлять… Впрочем, я-то уже в любом случае не буду, я умерла.

Ванда лежит на речном дне и не дышит. Это довольно легко тому, кто убежден, будто умер. И уж всяко легче, чем жить.

– Матерь божья, это что за?..

Таня сразу забыла, что она на меня сердита, двумя руками вцепилась в мой, будем считать, что рукав; ладно, девочку можно понять, а синяки на плече пройдут через несколько дней, куда они денутся.

– Что это? – сдавленным шепотом спрашивает Таня, глядя, как над рекой сгущается темный, нечистый, изжелта-сизый туман и постепенно приобретает очертания существа, которого не только ей, а и мне лучше бы никогда в жизни не видеть; впрочем, переживем.

– Ничего, – отвечаю. – Смотри внимательно и запоминай: это и есть ничего. Именно так оно выглядит в те редкие моменты, когда безуспешно пытается стать хоть чем-нибудь – прожорливый демон небытия, поселившийся в человеке, чтобы прожить вместо него и без того короткую жизнь, наполнить ее страхом и бесконечной унылой мукой, забрать себе все, ради чего человек рождается на земле, весь этот наш невыносимый внутренний свет и… и все остальное, неважно, у каждого персональный перечень высших смыслов, глупо было бы оглашать тебе свой. Важно сейчас только одно: этого обжору довольно легко обмануть. Достаточно просто поверить, что умер, – не только умом, а всем телом поверить, тогда эта крыса спешит убежать с тонущего корабля, и корабль получает шанс стать настоящим «Летучим Голландцем». Очень мизерный, будем честны, но все-таки шанс.

– Не хочу это видеть, – говорит Таня. – Уже зажмурилась, а все равно вижу поганую эту тварь, состоящую из бездонной пасти и вздутого брюха. Пожалуйста, сделай меня слепой.

Ослепить человека совсем нетрудно. Но я, конечно же, не умею. Я умею только наоборот. Зато обнять, как ребенка, позволить спрятать лицо у себя на груди – этот фокус мне вполне по плечу. Иногда. Незадолго до полнолуния, будем считать, что так.

– С тех пор, как меня укусила заботливая-бабушка-оборотень, со мной стало чертовски приятно обниматься, правда? – спрашиваю я, и Таня смеется, а я – за компанию с ней.

– Что ты будешь делать с… вот с этим? – спрашивает Таня. – Чтобы оно не смогло вернуться обратно, когда… ну, если… мы же ее потом воскресим, эту твою девочку?

– Мы воскресим? Да упаси боже. Воскресать следует самостоятельно, это полезное упражнение развивает разнообразные мышцы души, например, трехглавые, ягодичные и портняжные…

– Портняжные?!

– Кстати, я не выдумываю, такие мышцы действительно есть. Не знаю, в каком месте души они расположены, а у тела, если ничего не путаю, на передней части бедра.

– Да ну тебя к черту. Ты мне лучше скажи, что делать с…

Я прижимаю палец к губам.

– Тише. Ничего не надо нам делать. Потому что на самом деле никакого демона небытия, конечно же, не существует. Лично я в такую пакость не верю, сколько мне их ни показывай, говорю: «примерещилось», – и тут же выбрасываю из головы. Это единственное, что я могу сделать в сложившихся обстоятельствах. И ты, кстати, тоже. Просто запомни: ничего подобного в мире нет. Иначе я не согласен. И ты не согласна, уж настолько-то я тебя знаю.

Таня поднимает на меня глаза, высвобождается из объятий, поворачивается к реке, смотрит внимательно на клубящееся над ней облако в виде пасти и брюха, наконец, кивает:

– Конечно, ты прав. Ничего подобного в мире нет. И быть не может. По крайней мере, пока есть мы с тобой и… и все остальные. Это факт.

– Спасибо, друг, – улыбаюсь я. – Взять тебе кофе, пока не проснулась?

– Было бы здорово, – говорит Таня. – Потому что именно сегодня мне, как назло, не приснился мой кошелек.

Ванда течет в направлении моря, Ванда лежит на дне, Ванда сидит на мокром тротуаре… о боже, она и правда сидит! Но не на тротуаре, а в нелепой кофейне, за пластиковым столом, почему-то совершенно сухая, но босая, в рваном пальто. Но ей сейчас все равно.

Рядом с Вандой устроилась милая кудрявая женщина в полицейской форме, а напротив – старый знакомый, псих с собачьей костью, слава богу, уже без платка в горошек, и из нагрудного кармана не торчит окровавленная поварешка, человек, как человек.