Юрий Буйда - Сады Виверны

Через неделю после похорон Анны было решено, что следует наконец крестить младенца.

Во время крещения девочки в Ховринской церкви на священнике вспыхнула риза, случился пожар, батюшка и младенец получили ожоги.

Это событие было расценено, разумеется, как дурной знак, но на радостях уже на третий день о нем забыли.

Старуха Кокорина отозвала из Знаменки сына, назначила содержание для внучки, которую приказала назвать Александрой, Шурочкой, а не Сафо или Коринной, как хотел было отец, и прислала в помощь няньку – свою старшую дочь Дашеньку, которая должна была следить за хозяйством и воспитанием девочки.

Дарья Михайловна была отправлена в Знаменку, чтобы, как выразилась старуха Кокорина, отутмить, прийти в себя после безвременной кончины мужа, мануфактур-советника Дорн ан Дорндорфа.

Одново был поражен высоким ростом и широкими плечами свояченицы, ее хищными усиками, эпической грудью и пышной задницей, которые не могли скрыть никакие ухищрения портних.

Половицы под нею стонали и трещали, тогда как в ответ на шаги Якова Сергеевича лишь робко попискивали.

За ужином он попытался развеселить Дашеньку рассказами о забавных случаях из своей жизни, но она слушала молча, без улыбки, звучно перемалывая цыплячьи кости, и открывала рот только для того, чтобы опрокинуть в него очередную рюмку тминной. Пила она порядочно, но не пьянела.

После трапезы Яков Сергеевич снял было со стены гитару, чтобы развлечь каким-нибудь романсом госпожу Доннерветтер, как он ее мысленно окрестил, но Дашенька встала из-за стола, прямая как выстрел, и приказала гулким голосом: «А теперь – спать!»

Яков Сергеевич не осмелился перечить и зайчиком, зайчиком побежал в свои покои, подгоняемый стоном половиц, который следовал за ним по пятам.

Дашенька без церемоний вошла в его спальню, перекрестилась на образа и стала раздеваться.

Одново был так заворожен зрелищем рождения могучего женского тела из бурлящего облака черных шелков и белоснежных кружев, что до него не сразу дошли слова госпожи Доннерветтер, которая приказала ему занять position de départ [71], а когда дошли, он уже лежал навзничь без одежды, а Дашенька подпрыгивала на нем, всхрюкивая и взлаивая.

Госпожа Доннерветтер взяла на себя все заботы об имении, хозяине и его дочери, отстранив от дел старенькую домоправительницу Марью Власьевну.

Дашенька была справедливой, но строгой хозяйкой, ненасытной самкой, а кроме того, женщиной, которая умела за себя постоять. Первым делом она прищемила хвосты Татьяне и Танечке, а остальным женщинам показала красноречивый кулак величиной с кочан капусты.

Когда старуха Кокорина пожурила ее за связь с неженатым мужчиной, Дашенька в гневе схватила любимую старухину кошку, голыми руками разорвала несчастное животное пополам, обагрив его кровью свою эпическую грудь, и сказала, глядя матери в глаза: «Так будет со всяким, кто попытается меня обидеть».

– Теперь я понимаю, – сказала старуха, – почему твой муж упал с лестницы.

После того случая она перестала приезжать в Знаменку, но лишить Дашеньку наследства все-таки не отважилась.

Однако через два года Дашенька и Одново обвенчались, поскольку вдове мануфактур-советника предстояли роды, и вскоре она произвела на свет мальчика, названного Ильей. На его крестинах состоялось торжественное примирение старухи Кокориной с дочерью и зятем, все плакали, целовались и просили прощения.

После родов здоровье Дашеньки пошатнулось, явились головокружения, мигрени и дурные сны. Целыми днями она лежала в постели, раскладывала пасьянсы, пила пилюли и требовала, чтобы Марья Власьевна толковала сны тоненьким голосом, а не басом, как привыкла.

Ее муж с утра выпивал для аппетита, за обедом – для пищеварения, за ужином – для сна, а в промежутках – для бодрости.

В будние дни он принимал ласки Танечки и матери ее Татьяны, а по субботам и воскресеньям доставал из глубины шкафа книгу «L’Arétin d’Augustin Carrache, ou recueil de postures érotiques, d’après les gravures à l’eau-forte par cet artiste célèbre» [72], которую изучал в компании толстоногой немочки Луизы, гувернантки его жены. Луизе нравилось заниматься любовью в позе Брисеиды, обнимающей Ахиллеса ногами за поясницу, а руками за шею, Якову же Сергеевичу – во всех позах, не требующих чрезмерных физических усилий.

У него наконец-то наступила жизнь, о которой он всегда втайне мечтал: Яков Сергеевич стал счастливейшим из рабов.

Смерть же маленького Ильи, случившуюся через год, Яков Одново постарался не заметить, а такие штуки ему всегда удавались хорошо.

Вторая женитьба и второй ребенок сузили дружеский круг, в котором Яков Сергеевич вращался прежде, да и примирение с тещей, придерживавшейся реакционных убеждений, склоняло к соблюдению определенных границ, за которые нельзя было выходить явно.

Теперь светская жизнь семейства Одново сводилась к визитам в Ильинское – имение господина Вивиани де Брийе, давно обрусевшего француза-банкира, женатого на знойной красавице Полине Дмитриевне, о которой Яков Сергеевич сказал в изумлении после первой встречи: «Пушечный залп, а не женщина!»

Впрочем, супруги де Брийе по большей части жили в Петербурге и за границей, а вот мадам Таллис, занимавшаяся воспитанием их сына Виктора, с удовольствием приняла приглашение и стала запросто бывать в Знаменке.

Ну а с семьей Преториусов сближение было естественным, поскольку они жили под боком, в имении.

Владимир Никифорович Преториус управлял кирпичным заводом, принадлежавшим старухе Кокориной. Больше всего на свете, кроме своей семьи, он любил кирпичи и все, что было с ними связано. За столом он мог подолгу рассуждать о глинистых сланцах, тоншнейдерных машинах и кольцевых печах Гофмана.

Его жена Наталья Ивановна, воплощение домовитости и обаяния, занималась детьми, устраивала любительские спектакли и концерты.

Дашенька говорила, что с мадам Таллис ей интересно, а с Натальей Ивановной – уютно.

Якову Сергеевичу легко удалось найти общий язык с Натальей Ивановной, а вот сойтись с ее мужем никак не удавалось. Сосед одинаково плохо относился и к консерваторам, и к либералам, и даже позволил себе усомниться в том, что Яков Сергеевич слышал своими ушами, как наследник престола ответил тем, кто просил о помиловании цареубийц: «Пусть торжествует человечность, но царствует – закон». По пути из Петербурга Одново передавал эти слова партнерам по фараону, и все были растроганы, а Преториус-старший – обидно рассмеялся.

Зато мадам Таллис оказалась благодарной слушательницей, обладавшей отзывчивым телом и необыкновенно ловким языком, и вот с нею Яков Сергеевич сошелся близко, до щекотки.

Рыжекудрая, с раскосыми зелеными глазами, бойкая и пылкая Шурочка Одново, обстоятельный и сдержанный крепыш Георгий Преториус, артистичный и яркий Виктор Вивиани де Брийе подружились в раннем детстве, невзирая на разительное несходство характеров.