Юрий Буйда - Сады Виверны

Верховодила в компании Шурочка, она звала Георгия только по фамилии, «чтобы не называть Жоржем», а Виктора Вивиани – Вивеньким, а если они почему-либо осмеливались на нее обижаться, топала ножкой, приказывала просить прощения и целовать ножку, и они просили прощения и с удовольствием целовали ее гладкую коленку, которая была украшена бледным следом ожога, полученного при крещении.

Когда пришло время для подготовки к гимназии, Наталья Ивановна собрала большой совет, на котором было решено заняться домашним обучением детей.

Под руководством Натальи Ивановны дети учились русскому и французскому, мадам Таллис преподавала латынь и математику, а греческий и общую историю – Куприян Полетаев, сельский учитель из семинаристов, которого за глаза звали Купоросом.

Историю он давал своеобразным способом – начинал, например, с крещения Руси, но в середине рассказа принимался рассуждать о расколе и петровских реформах.

– Россия, – говорил он, – существует и одновременно как бы не существует, поэтому рассказывать о ней можно с любого места, с любой точки – из будущего, из прошлого, сбоку и от горшка с кашей, и не ошибешься. Она есть явление космическое, непостижимая и ужасающая сфера Паскаля, центр которой всюду, а окружность нигде. И запомните: никаких отдельных темных богов истории, никакой изнанки истории не существует. Боги, воплощающие красоту и побуждающие нас к подвигам святости, и боги, которые насилуют детей и походя убивают невинных, это одни и те же боги. Они вне морали, они не меняются – меняются наши представления о них: они были силой, которая со временем выродилась в красоту, пока не стала неврозом…

Преториус-старший был убежден, что учитель из Полетаева никудышный. Наталья же Ивановна считала, что Купорос просто опережает возможности детей, рассуждая о судьбе России, Паскале и аморальности богов, но помалкивала, поскольку имела на него виды.

Он был высоким, широкоплечим, костлявым, с волосами до плеч и редкой бородой, свивавшейся в длинные тонкие косицы, носил черное пальто до пят и широкополую шляпу, а его глаза деревенские бабы называли угольями – взгляд его был пронзителен, испытующ и страшен.

Купорос был влюблен в дочь Преториусов – Елизавету, дарил ей полевые цветы, вырванные с корнями, и краснел всякий раз, когда хохотушка Лиза брала его за руку, чтобы увлечь на прогулку.

Он считался почти что членом семьи, обедал и ужинал у Преториусов, а после ужина, неловко держа в своих медвежьих лапах рюмочку с коньяком, беседовал с будущим тестем о конституции и кухаркиных детях, о Надсоне, Чехове и языке эсперанто…

Убеждения его, как говорил Владимир Никифорович, были ядовитой смесью нигилизма и богоискательства, все сильнее отравлявшей русское общество.

– Зачем искать Бога? – недоумевал Преториус-старший. – Займитесь делом, отдайтесь ему со всеми потрохами, чтобы некогда было вспоминать о Боге, и Он сам вас найдет!

Купорос не соглашался:

– Если следовать вашему правилу, то, значит, надо не строить историю, но лишь претерпевать ее. Тогда, Владимир Никифорович, однажды нам явится не Бог, а какой-нибудь внезапный урщух… Явится и сожрет нас с потрохами…

– Это пройдет, – сказала Наталья Ивановна, когда Купорос ушел, – женится, детишки пойдут – и все пройдет. А так-то он обычный говорун…

– « Où la force de l’esprit manque, les mots ne manquent jamais» [73] «Недостаток ума наверстывают словами». Реми де Гурне ( фр .). , – ворчливо ответил Преториус-старший.

Однако оба ошибались.

На Троицу Купорос явился босым к Ховринской церкви с мертвой девочкой на руках, встал на колени и признался, что задушил четырнадцатилетнюю Верочку, дочь Осота, потому что испугался ее беременности.

Мужикам пришлось связать Осота, рвавшегося к Купоросу, а учитель так и стоял на коленях с девочкой на руках до приезда полиции, и люди обходили его стороной, с ужасом глядя на его пятки – плоские, белесые, с трещинами по краям…

После падения Купороса жизнь Преториусов резко изменилась: семья переехала в Петербург и поселилась в доме старухи Кокориной на Гороховой улице.

Елизавета вышла за аптекаря Сарторио, чтобы забыть навсегда о Купоросе, и сменила образ беззаботной хохотушки на роль любящей жены и матери.

Георгий, унаследовавший от отца целеустремленность и феноменальную память, а от матери ответственность и уважение к дисциплине, без каких-либо затруднений поступил в знаменитую Вторую гимназию. Она была известна высочайшим уровнем преподавателей, девизом «Вторая – всегда первая» и выпускниками – Анатолием Кони, Евгением Боткиным, Борисом Модзалевским, Яковом Тамаркиным, сенаторами и генералами. В учебе Георгий не был первым среди равных, но до самого выпуска оставался равным среди первых.

Виктор Вивиани де Брийе был зачислен в императорский Александровский лицей, славившийся консерватизмом, простиравшимся до реакционности, выпускники которого принадлежали к правящей элите Российской империи. Нельзя сказать, что учился Виктор блестяще, но директор лицея тайный советник Гартман был поклонником его матери, знойной красавицы Полины Дмитриевны, и считал за честь получить приглашение в ее дом.

Пока ее муж перебирался с одного немецкого курорта на другой, Полина Дмитриевна жила в свое удовольствие в особняке на Лиговке и за короткое время влюбила в себя множество блестящих мужчин – гвардейских офицеров, сенаторов, поэтов, музыкантов, художников и богатых купцов, а однажды у ее подъезда видели карету с великокняжеским гербом.

Шурочка училась в Александровской женской гимназии на Гороховой, а ее родители, отец и мачеха, поселились в том же доме, где проживали Преториусы.

По воскресеньям дети гуляли втроем.

Георгий прочел «Идиота» и повел компанию на перекресток Литейного и Владимирского проспектов, на пересечении с Пантелеймоновской улицей, где Достоевский устроил встречу князя Мышкина и Рогожина.

– Затем они по разным сторонам улицы идут к дому Рогожина на Гороховой, где и исполнился весь ужас их судеб, – заговорил Георгий, увлекая друзей за собой. – Принято считать, что Рогожин жил в доме Дурашкина. Если выбрать самый короткий путь, он составит примерно три версты, скорым шагом – около получаса. Если идти по Литейному и Владимирскому – минут на десять больше. Тридцать – сорок минут оставлены в романе незаполненными – тридцать – сорок минут страшного нервного напряжения, о котором у Достоевского – ни слова. Автор ничего не говорит о том, что думал Рогожин и что переживал князь Мышкин, а это, согласитесь, странно для дотошного Достоевского. Эта пауза – вот это психологизм, вот это вызов воображению читателя!