Линор Горалик - Двойные мосты Венисаны [litres]

Агата жива. Еще когда она была совсем маленькой, она научилась очень хорошей вещи, помогавшей ей не бояться, даже когда бывало совсем-совсем страшно – например, когда Мелисса и Лора убедили ее спрыгнуть из второго этажа заброшенного Дома с Одной Колонной, где все лестницы давно сгнили (а сами, конечно, только стояли внизу и пищали от ужаса), или когда надо было перелететь через двор колледжии на тарзанке, которую Марк и Мирра закрепили в раме дормитории мальчиков, влететь прямо в окно кухни, засунуть себе под рубашку две пачки крошечных кексиков, приготовленных ко дню Куоре Милитатто, Храбрых Сердец, а потом так же, на тарзанке, вернуться обратно. Агата сама изобрела этот невероятный план – прежняя, бесстрашная, дерзкая, сильная Агата, Агата – будущее сердце своей команды, и кому, кроме Агаты, было его осуществлять? – но как же грохотало от ужаса ее собственное сердце, когда она стояла на подоконнике дормитории, а окно кухни напротив казалось таким крошечным, а балка, на которой крепилась тарзанка (Агата раньше в жизни не прыгала с тарзанкой!), предательски скрипела, – и все смотрели на нее, на Агату, и отступать было нельзя, совершенно нельзя, и тогда Агата мысленно сказала себе волшебные слова: «Максимум – сейчас я умру», – и вдруг все стало совсем не страшно: все рано или поздно умрут, это каждый знает, и Агата прыгнула, и потом, ночью, она была единственной, кто не притронулся к кексикам, – пожимала плечами и говорила: «Я как-то их не очень, если честно», – хотя у нее аж слюнки текли, но то, как на нее смотрели в этот момент, стоило тысячи кексиков. И вот сейчас, вот прямо сейчас, когда рука со знакомым браслетом схватила ее за ногу и дернула вниз, ей бы, Агате, хотя бы минуточку, хотя бы несколько секунд постоять спокойно, вдохнуть, и выдохнуть, и закрыть глаза, и сказать себе: «Максимум – сейчас я умру», – и она бы, может, сама прыгнула в эту страшную темную расщелину, добровольно – но у Агаты нет ни секунды, она летит вниз, спиной вперед, и орет от страха, и понимает, что это конец, конец, и вдруг у нее под спиной оказывается что-то очень упругое, такое упругое, что Агату подкидывает вверх раз, и второй, и третий, словно она упала на очень пружинистый матрас. Агата вскакивает и сжимает кулаки, пытаясь устоять на этой пружинистой поверхности, и вдруг свет факела, в темноте ослепительно яркий, ударяет Агату по глазам, и родной голос говорит из этой темноты:

– Детка, это я! Это я, это я, Агата!..

…Они идут уже как минимум полчаса – мама с маленьким факелом впереди, Агата сзади. Идти очень странно, потому что пол под ногами у Агаты мягко пружинит: с одной стороны, хочется все время подпрыгивать, а с другой – приходится балансировать руками и хвататься за торчащие со всех сторон ветки лазурника, чтобы не потерять равновесие. От нежного, сладкого и горького одновременно, запаха лазурника у Агаты немного кружится голова: сначала запах кажется очень приятным, а потом начинаешь различать, что в нем есть что-то мясное и странное, и Агате всегда было от него не по себе, хотя Мелисса очень любила лазурниковое мыло и пахла им часто. Кроме того, мама твердит: «Смотри под ноги, детка, смотри под ноги», – потому что в полу этого невероятного лаза то и дело попадаются глубокие дыры, куда так и норовит провалиться Агатина нога. Там, куда падает свет факела, стены, пол и потолок лаза кажутся невероятной глубины изумрудного цвета, но мечущиеся тени не оставляют никаких сомнений: все это синее, темно-темно синее, и если смотреть вниз, в просветы, то видно, что там, внизу, мягко колышется на рассветном ветру синяя, как вечернее небо, трава страшного синего леса Венисфайн, и Агате, кажется, удается разглядеть в таком просвете двух волчков: они стоят, принюхиваясь, и смотрят вверх, и у Агаты екает сердце. Агата все идет и идет за мамой, а прорубленный в кронах лазурника проход все петляет и не кончается – один раз Агату задевает хвостом по лицу большая белка-чернозубка, а другой раз Агата чуть не влезает рукой в полное крошечных крапчатых яиц, выстеленное алыми перьями гнездо заполошника, и от воспоминаний о совсем других птицах в лесу Венисфайн Агате на секунду делается дурно. Ей невыносимо хочется спросить у мамы, долго ли еще идти, но почему-то у нее не поворачивается язык: эта мама – какая-то совсем другая мама, родная и чужая одновременно, и перед этой мамой Агата не хочет быть слабой. Раньше Агата никогда не видела маму в форме милитатто – разве что на старых фотографиях, еще из колледжии, где мама с папой совсем молодые и худенький папа смотрит на маму, только что вернувшуюся с тренировки, с блестящим от пота лицом, восторженно и влюбленно. Сейчас мамина форма испачкана и грубо заштопана в нескольких местах, и почему-то это очень пугает Агату, но Агата совсем не понимает, почему. «С другой стороны, – думает Агата, – если целыми днями ловишь дезертиров в кронах Венисфайна, вряд ли тебе удастся выглядеть так, будто на парад собралась». Почему-то эта мысль совсем не успокаивает Агату: ей вдруг представляется, как мама подходит к маленькой танцовщице Кире, долго смотрит на нее и спрашивает: «Хорошо ли заживают ваши руки?»

Чтобы отогнать эту мысль, Агата трясет головой так, что ей приходится изо всех сил вцепиться в какую-то корягу – иначе точно упала бы. Внезапно коряга под рукой Агаты резко проворачивается вниз, и от этого натягиваются две тугих веревки: ветви лазурника с шелестом и скрипом раздвигаются, в стене лаза возникает дыра, Агата испуганно отскакивает – и мамина рука ложится ей на плечо.

– Здесь, – говорит мама, и они делают шаг вперед.

У человека, сидящего у костра боком к Агате, лицо такое радужное, будто он пробыл под водой три месяца, а вынырнул пять минут назад. Но человек поворачивается к Агате, и она видит, что радужность его – ничего особенного: просто в отблесках пламени она пугающе яркая – и по-своему прекрасна. Всего у костра человек семь или восемь, молодой мужчина что-то готовит на двух больших вертелах, две женщины переговариваются между собой, чиня арбалеты. С появлением Агаты беседа прекращается. Все смотрят на Агату, а Агата смотрит на всех – и у нее создается странное впечатление, что охотники за дезертирами должны выглядеть как-то совсем не так.

– Господи, да она совсем ребенок, – вдруг говорит радужный мужчина. – Все это какое-то безумие. Я против.