Линор Горалик - Двойные мосты Венисаны [litres]

– Я учту твое мнение, – сухо говорит мама Агаты.

– Она проболтается, – говорит радужный человек и в упор смотрит на Агату. – А если не проболтается, то струсит. А если не струсит, то ничего не сможет придумать. А если и сможет придумать, то не сможет сделать. Все это какое-то безумие. Я категорически против.

– Хватит, Оттер, – ласково говорит женщина с маленьким арбалетом – такой был у Агатиного папы, но папа ненавидел из него стрелять, он вообще ненавидел стрелять. – Здравствуй, Агата.

Радужный человек резко встает и исчезает – и Агата видит, что из этой «залы» в разные стороны расходится еще несколько синих коридоров.

– Не сердись на Оттера, девочка, – говорит вторая женщина – пожилая, седая, мускулистая, с короткой стрижкой и длинным коричневым шрамом на шее. – Ему здорово досталось, и он нервничает.

– Голодные? – спрашивает первая.

Агата вдруг понимает, что она страшно голодная, но на всякий случай мотает головой. Тогда молодой человек снимает с вертела кусочек беличьего мяса, кладет на хлеб и протягивает Агатиной маме.

– Поешьте с нами, Азурра, – говорит он.

На секунду Агате кажется, что ее ударили ногой в живот. «Мне послышалось, – говорит Агата себе. – Мне послышалось, послышалось, послышалось». Она смотрит на маму, а мама совсем не смотрит на нее – мама смотрит на молодого человека, и тот медленно заливается краской. «Послышалось, – говорит себе Агата и закрывает глаза. – Нет, нет, нет», – и тогда мама мягко обнимает Агату за плечи и шепчет ей в макушку:

– Пойдем, детка, нам надо поговорить.

Плечи у Агаты словно одеревенели, и ей кажется, что мамина рука весит, как пять рулонов рюкзачной ткани, которые Агате каждый день приходится таскать с монастырского склада в мастерскую. «Послышалось, – думает Агата. – Послышалось, послышалось, послышалось. Он сказал „подруга”. Или „лазутчица”. Или…»

– Он сказал «Азурра», – вдруг говорит мама.

И тогда Агата, не выдержав, отшатывается. Что-то происходит с ее зрением: она смотрит себе под ноги и в полутьме синего лаза, освещаемого только маминым факелом, видит все так четко, точно стоит на залитой светом поляне, – каждую прожилку на блестящих твердых листьях лазурника, которые не гнутся, а только ломаются, и тогда выступает жемчужный сок, от которого на языке сначала очень сладко, а потом очень горько; каждую сухую пленочку внутри крошечных, размером с Агатин детский наперсток, половинок крапчатой яичной скорлупы; каждую набухшую, мясистую почку, которые папа умел готовить с медом и орешками и которые сейчас лежат в миске перед женщинами, чинящими арбалеты. Только маму Агата не видит, потому что не может себя заставить к ней повернуться и поднять глаза. Но мама здесь, мама стоит рядом, и Агата чувствует, что мамино тело сейчас тоже как деревянное и что мама тоже не знает, куда девать руки.

– Почему? – спрашивает Агата шепотом.

– Потому что я не могу убивать ни за что, – отвечает мама, тоже почему-то шепотом. – Это плохая война, Агата.

– Но ведь унды возьмут нас всех в рабство, – говорит Агата, и ей вдруг кажется, что слова эти какие-то ненастоящие, кто-то говорит эти слова за нее, говорит ее отвыкшим говорить языком, а она вообще не понимает, что они значат, и тогда она поспешно добавляет: – И затопят наш первый этаж, и наш дом, и книжную лавку слепого Лорио, и собор са'Марко, и заставят нас жить под водой, и это будет ужасно, а ты бросила папу и всю свою команду, ты оставила их всех, ты же меч своей команды, они там, под водой, а ты прячешься здесь, как белка, как поганая белка, и ты бросила папу, ты бросила там папу, и это разобьет ему сердце! – кричит Агата, и понимает, что слезы катятся у нее по лицу, и вдруг ей хочется, чтобы мама увидела эти слезы, чтобы маме стало больно от этих слез, больно, как больно сейчас самой Агате, и тогда Агата поворачивается к маме – и видит, что мама тоже плачет.

Это так страшно, что Агата бросается к маме, обхватывает ее руками изо всех сил, вжимается в нее, и они стоят, покачиваясь на упругом полу из спутанных веток, и все не отпускают друг друга, а когда отпускают, Агата понимает, что огромный груз больше не давит ей на плечи, и только в груди у нее горячо и больно, и они с мамой сидят, скрестив ноги, привалившись плечами друг к другу, и молча строят пирамидку из скорлупок, шаткую пирамидку, которую надо окружать листьями и веточками, чтоб она не развалилась, а когда она все-таки разваливается, мама повторяет:

– Я не могу убивать ни за что, Агата. Это плохая война.

– Почему? – спрашивает Агата шепотом.

– Потому что мы начали ее от жадности, и от глупости, и от злости, – говорит мама. – Мы начали ее ради жемчуга, и мяса нотатто, и чешуи нотатто, и ради крови алмазных моллюсков, и ради того, чтобы иметь право наводить свои порядки в Венисвайте, и ради того, чтобы унды добывали нам на Глубоких этажах «жирный уголь», а мы угрозами и плетьми отправляли их обратно, и они бы десятками погибали от когтей форлорнов. Я не могу, Агата, я не могу.

– А папа может? – спрашивает Агата очень тихо.

Мама молчит, и тогда Агата быстро говорит:

– Они затопят первый этаж, да? Унды затопят первый этаж, правда?

– Глупости, детка, – мягко говорит мама. – Это невозможно, нельзя поднять уровень воды, это все сказки.

– Тогда почему все хотят бежать на второй? Почему лестница? Почему всё? – медленно спрашивает Агата. Ей ужасно не хочется задавать этот вопрос, потому что она уже понимает, каким будет мамин ответ, но у нее больше нет сил притворяться, и она начинает аккуратно раскладывать скорлупки квадратом, по десять в каждый ряд.

– Мы проигрываем, Агата, – говорит мама. – Бои больше не идут под водой. Бои идут на первом этаже.

Агата пытается посчитать, сколько скорлупок она уже выложила в полоску – и не может: от слез у нее двоится и троится в глазах, а вытереть их нет никакой возможности – все руки у Агаты в липком соке лазурника, того и гляди ресницы склеятся так, что потом глаз не откроешь, и поэтому Агата трется лицом о мамино плечо, царапает висок о погон, перевитый потрепанной оранжевой лентой.

– Где папа? – спрашивает она тихо.

– Недалеко, – так же тихо отвечает мама. – Тут, недалеко от леса. Их отряд бьется за… Неважно. Недалеко. Я знаю, что с ним все в порядке, детка. Ему тяжело, но с ним все в порядке.

– А профетто? – вдруг осеняет Агату. – Как же профетто? Они же все видят под водой, все, что делают унды, почему же они, ну, не раскусили все планы, это же так просто?

– Ты знаешь, что такое рыба-паллоне? – спрашивает мама.

Агата всхлипывает и мотает головой.