Сергей Болотников - Тролльхеттен

— Ну что же ты, Рамена? — спросил один из гостей, и тут Дмитрий узнал их.

Неприметная внешность, странноватые глаза — ну конечно, это же его бывшие собраться по секте. Верная паства Просвещенного Ангелайи. Рамена даже знал их, одного звали брат Накима, и он, прежде чем попасть в цепкие объятия гуру, отсидел порядочный срок за совращение малолетних, а второго — брат Ханна, и он прибыл в секту прямиком из окрестной психиатрической лечебницы.

Оба были ярыми исполнителями воли гуру, и даже в самой секте про них ходили нехорошие слухи, исходя из которых эту парочку Ангелайя посылал на самые ответственные задания, которые обычно были с применением грубой силы, ломанием пальцев и примитивным мордобоем. Ангелайя свято верил, что сила кулака есть продолжение силы слова, и потому большинство последних слов оставалось именно за ним.

— Гуру интересовался тобой, Рамена, — сказал брат Ханна, — Спрашивал, почему не появляешься на проповедях?

— Я… был болен.

Нездорово поблескивающие глаза Ханны пробежались по комнате:

— А где же лекарства, где священные настои?

— Я постигал тьму и свет, я думал таким образом излечусь от телесной хвори. Так и получилось. — В глотке у Рамены пересохло, глаза забегали, один раз он покосился на окно, стремясь увидеть Ворона, но не увидел.

— Похвально, если так, — ласково подал голос брат Накима, сложив ритуально руки, отчего под его вытертой кожаной курткой обрисовался подозрительно похожий на кобуру предмет, — но теперь-то ты здоров?

— Здоров.

— Святой Ангелайя хочет тебя видеть. Сумеешь дойти до него своими ногами?

Оба сектанта смотрели ласково, с легкой укоризной, но вот истинных чувств на лице их видно не было, как не видно их на карнавальных масках.

— «Попал! — подумал Рамена, — гуру хочет видеть, ведь это же…»

Любой член Ангелайевой секты: от самого захудалого двоюродного, что только что вступил в секту, до имеющего почти неограниченные возможности Адепта Третьей ступени, знал — гуру никогда не зовет к себе напрасно, никогда ничего не прощает и ненавидит отступников. А он, Рамена, если не сумеет оправдаться, попадет именно в их число. Станет ренегатом.

— Ну так как, брат? — вопросил Ханна — ты пойдешь своими ногами, или братья поведут тебя под руки?

Рамена сделал шаг назад, лихорадочно соображая. Будут ли пытать? Наверно, да. Ох, не стоило выпускать из поля зрения Ангелайю, не стоило.

Видя, что отринувший каноны брат испуганно пятится назад в комнату, Ханна и Накима больше не медлили. Рассудив поведение Рамены, как несогласие, они двинулись на него. А потом коротким тычком опрокинули на лишенный ковра пол. Действовали они при этом со сноровкой бывалых санитаров, которым по десять раз на дню приходится утихомиривать буйных. На запястьях Дмитрия защелкнулись наручники — новенькие, блестящие, выписанные на нужды милиции и быстренько прикарманенные проворным Гуру.

Скованный Рамена задергался, и не в силах больше себя сдерживать, заорал во все горло:

— Пустите! Пустите!! Ворон! Во-о-ро-о-н!!!

— Ишь, надрывается… — флегматично молвил Ханна, привычный к стонам пытаемых. — Ворона какого-то зовет. Как есть, отрекся!

— В Гнездо! В Гнездо твое хочу!! — надрывался Рамена, когда собратья волокли его к двери. — К реке шумливой! К избам!

— А может он того? — поинтересовался Накима.

— Да нет, — ответил Ханна, большой дока в психиатрических делах. — Отмазаться хочет.

И вытащили его за дверь. Дергаясь на руках мучителей, Дмитрий успел напоследок увидеть окно, на светлом фоне которого парил Ворон и смотрел ему вслед. Помочь он, видно, не мог, мог только вдохновлять и обещать.

На улице его запихнули в машину — потрепанную «Волгу» и повезли через мост в нижний город, где в обширном подвале под одним из домов находилась одна из твердынь секты. Где точно — знали лишь единицы. Сектанты скрывались, слишком много было охотников порешить с могущественной организацией одним единственным взрывом.

Всю дорогу Рамена стонал и звал Ворона, а периодически начинал лопотать что-то насчет гнездовья. «Не отмазывается, — решил брат Ханна. — Съехал на пернатой почве».

А потом переставшего стонать и начавшего грязно ругаться ренегата провели вниз и представили пред светлые очи Просвещенного гуру, что познал свет и тьму, добро и зло. И приобрел при этом власть над умами и душами своей смиреной паствы.

Ангелайя принял Рамену во внутренних покоях, куда заходили лишь избранные. Поняв, куда его ведут, Дмитрий внутренне содрогнулся. На то была причина, если ведут внутрь, значит, выпускать не собираются.

Миновали длинный коридор с сырыми бетонными стенами. Подвал был глубокий и по слухам соединялся с пресловутыми подземными катакомбами, откуда ход шел прямо в пещеры. Сбоку выстроился одинаковый ряд дверей с грозными, полустертыми от времени надписями. С некоторых дверей на проходящих жутко скалился череп: «не влезай — убьет».

Рамене доподлинно было известно, что за какой-то из этих дверей находится пыточная. Он не знал точно, за какой, но от мысли, что скоро, возможно, придется проверить это на собственной шкуре, становилось дурно.

— Гнездовье… гнездовье… дом… — шептал Пономаренко.

В конце коридора и находились личные покои Самого.

Ангелайя — высокий, статный, в нежно желтой сутане, выглядящей жуткой помесью буддистских одеяний и католических риз. В глазах огонь знания, недлинная борода вороного цвета, такие же волосы плотно зачесаны назад. Гуру умел производить впечатление. Кто бы только знал, в кого превратится со временем Петр Васильевич Канев, скромный школьный учитель, лысеющий, с козлиной бородкой и бегающим взглядом за стеклами очков. Он помнил, что дети смеялись над ним, да и учителя тоже — нелепый, нескладный учитель истории.

Часть тех детей теперь у него в пастве. И если надо, умрут за него.

Бороду Ангелайя красил, на самом деле она была рыжая. Каждое утро тщательно клеил парик. Пастве нужен был символ, икона. И эти ограниченные люди не понимали, что важна не внешность, а то, что внутри. А внутри у Петра Васильевича была сталь.

Плавным движением гуру пригласил Рамену сесть, и тот опустился в широкое и мягкое кожаное кресло, в котором, впрочем, так и не смог удобно расположиться по причине защелкнутых на запястьях наручниках. Ханна и Накима остались стоять позади кресла, как два немногословных, но убийственно опасных истукана.

— Ты не посещал три последних медитации, — сказал Ангелайя негромко. — Почему?

— Был болен.

— Да не был он! — тут же громко сказал Ханна, — всю дорогу орал что-то про птиц. Ренегат!

Ангелайя помолчал, потом спросил:

— Это так?