Александр Светин - Anamnesis morbi. (История болезни)

— Отошли! Разряд!

— Есть ритм! — Петрович дожевал наконец-то еду. — И даже синусовый!

На мониторе и в самом деле неуверенно побежали долгожданные зубцы. Я положил на место «утюги» и поискал на запястье грека пульс. Тот нашелся сразу: судя по наполнению, с давлением у нашего долгожителя тоже все было в порядке.

— Сто тридцать на восемьдесят! — подтвердила мои догадки Клара.

— Отключай допамин, ставь двести лидокаина капельно, потом — поляризующую. И кислород, само собой. Похороны пациента откладываются на неопределенный срок. Простые русские доктора в неравной борьбе победили старуху смерть…

Петрович пропел:

И добавил:

— Не дали доесть, злыдни! Ну ничего, ничего нет святого… Никакой заботы о здоровье подрастающего поколения!

— Твое поколение, Петрович, не только подросло… у него уже вторичные половые признаки появились, а также либидо и поллюции. Практически затянувшийся пубертат… поздний, — задумчиво пробормотал я, изучая грековы зрачки.

— В тебе, Палыч, говорит зависть старого чахлого дистрофика к молодому здоровому, полному сил и любимому женщинами организму. Клара, подтверди: этот организм любим женщинами? — Петрович ткнул себя пальцем куда-то в пупок. Видимо, там и находился центр молодого организма.

Клара, подбирая вокруг Димасовой кровати плоды нашей бурной деятельности, хихикнула:

— Этот организм либо ест, либо спит. Когда его любят женщины, непонятно.

— Это гнусные инсинуации! — Петрович обиженно засопел. — У меня бывает масса промежуточных состояний…

— А вот о твоих промежуточных состояниях при даме упоминать не стоит, — встревоженно замахал я руками на молодой организм, любимый женщинами. — Вряд ли Кларочке интересно подробное описание твоих физиологических отправлений…

Клара отрицательно покачала головой:

— Совсем не интересно. Лучше вы, Пал Палыч, расскажите, что это вам за страшную тайну наш грек открыл? Вы там тихо шептались, но я краем уха кое-что слышала…

Я сделал скорбное лицо:

— Жаль, дитя мое… очень жаль. Ты узнала мою тайну и теперь мне придется тебя убить. Но сначала буду долго и крайне болезненно пытать, дабы узнать, что ты успела услышать, — со звериным оскалом я потянулся скрюченными руками к горлу Клары.

Она взвизгнула и отпрыгнула за широкую спину Петровича. Тот деловито осведомился:

— Палыч, подержать ее? А деньги мы разделим пополам…

— Эх, я к нему за защитой, а он… а еще здоровым организмом назвался! Да за такую женщину любой организм, даже больной, на амбразуру бросится! — Клара выговаривала Петровичу, однако из-за него не высовывалась.

— На амбразуру — легко! А на Палыча — не буду. Во-первых, потому что друг и коллега, а во-вторых — он, хоть и худой, но айкидо знает… побьет. — Петрович развернулся, вытащил из кармана яблоко и протянул Кларе. — Вот… от сердца последнее отрываю. Вернее, от желудка. Это для меня труднее, чем на амбразуру. Мир?

Клара гордо приняла яблоко, грациозно сделала книксен и величаво удалилась из палаты. Мы с Петровичем проводили ее взглядами, нескромно думая об одном и том же.

— Да… и как тут работать в таких условиях? — сглотнув, риторически поинтересовался Петрович. — А кстати, Палыч, о чем это она говорила? Какие такие тайны тебе Димас открыл пред ликом смерти?

— Не поверишь. Как в лучших приключенческих романах. Надо лететь на Крит, найти там карту, потом с этой картой в Лабиринт, к Минотавру… и будет мне счастье. Гипоксия мозга вкупе с энцефалопатией рождают загадочные образы.

Петрович задумчиво посмотрел на бесчувственного грека:

— Думаешь, бред? А вдруг? Чем черт не шутит… ему сколько лет-то? Сто с гаком… Может, и в самом деле зарыл что-то… или предки его.

— Петрович, я тебя умоляю! Ты, конечно, организм молодой, но не грудной же! Все еще в сказки веришь?

— Хочется верить в сказки, Палыч. Ох хочется. Ладно, пошли кофе пить, а то неровен час еще кто-нибудь помирать соберется, а ты вовсе с утра не емши… нехорошо-с!

Два месяца назад, 23.35,

отделение реанимации

Вика проснулась отдохнувшей и в хорошем настроении. Снился чудный сон; о чем именно, правда, она вспомнить не смогла, как ни пыталась. Но ощущение радости осталось. Его не смогло испортить даже возвращение к суровой реанимационной действительности. Вика огляделась. Из капельницы в нее продолжала очень медленно поступать неизвестная, но, наверное, весьма полезная жидкость. В больших окнах, выходящих в коридор отделения, постоянно мелькали чьи-то головы. У выхода из палаты за маленьким столиком уютно устроилась симпатичная медсестра, увлеченно читая при свете настольной лампы. За тонкой ширмой похрапывал кто-то… наверное, соседка по палате.

Только сейчас Вика с удивлением обнаружила, что на ней ничего нет, кроме тонкого одеяла в казенном пододеяльнике с орнаментом из слова «Минздрав». Впрочем, не только: на груди обнаружились три круглые наклейки, от которых тянулись разноцветные провода. А над кроватью висел странного вида телевизор, в который эти провода уходили. По экрану непрерывно бежала кривая зеленая линия. «Это же мое сердце так работает», — догадалась Вика. Она долго завороженно следила за ритмичными всплесками на экране, силясь понять, что должна означать эта кривая, да так и не пришла ни к какому выводу. Утешила себя мыслью о том, что если бы что-то было не так, сюда бы уже примчались врачи во главе с давешним Виталием Вениаминовичем.

В палату стремительно вошел незнакомый высокий врач. Лицо его скрывала марлевая маска. На ходу стаскивая с рук резиновые перчатки, доктор обратился к встрепенувшейся сестре:

— Кларочка, в третьей палате у Смольцовникова давление рухнуло. Я ему в дозатор добутрекс заправил. В палате сестричка новенькая, присмотри за ней. Робеет и суетится.

— Хорошо, Пал Палыч! — Кларочка вспорхнула из-за стола и исчезла в коридоре.

Вика оцепенела. Этот голос… она узнала бы его из миллионов. Даже если бы сестра не назвала его по имени-отчеству, ошибиться было бы невозможно. Но как? Пятнадцать лет прошло, ни разу не встретились в их небольшом городе. Уезжал? Наверное, уезжал. И вот, надо же было так… попасть сюда, к нему… Господи, что же делать-то?

Вика испытала два противоречивых желания: по-детски спрятаться с головой под одеяло и закрыть глаза, или, сорвав с себя все эти дурацкие трубки и провода, броситься ему на шею, как тогда, раньше… И плевать, что без одежды, не впервой… хотя, наверное, фигурка у нее уже не такая точеная, как в двадцать два… но пока еще очень даже ничего, мужики оглядываются.