Энн Райс - Дар волка. Дилогия (ЛП)

— Я же сказал тебе, сынок: все. Кроме того, как меня несли по лесу; этого я действительно не запомнил. Я очнулся от холода, и это заняло несколько минут. От холода и света костра. Но все, что было потом, я запомнил отлично. Я ведь ни разу не потерял сознание. Вроде бы и терял, но не до конца.

— Папа, а ты хотел, чтобы мы сделали с тобой то, что сделали? — продолжал расспросы Ройбен. — Я имею в виду: то, что мы сделали, чтобы спасти твою жизнь. Ты же теперь знаешь, что случилось, верно?

Фил улыбнулся.

— Для того чтобы умереть, времени всегда вдосталь, верно, Ройбен? И возможностей более чем достаточно. Да, я знаю, что вы сделали, и рад этому. — Он выглядел молодым и бодрым, и этому не мешали даже знакомые глубокие морщины на лбу и щеки, отвисшие уже много лет назад. И рыжеватых прядей в седине заметно прибавилось.

— Папа, неужели у тебя нет вопросов обо всем том, что ты видел? Или слышал? Не поверю, чтобы ты не хотел получить объяснения всему этому.

Фил положил в рот еще две полных вилки еды, старательно подцепляя густую кашу, перемешанную с яичницей. Потом он откинулся на стуле и уже руками доел остававшиеся на тарелке кусочки бекона.

— Ну… видишь ли, сынок, это не оказалось для меня потрясением, хотя, с другой стороны, конечно же, оказалось. Но не могу сказать, что все случившееся было для меня полнейшей неожиданностью. Я знал, что ты и твои друзья собираетесь праздновать Модранехт в лесу, и в общем-то представлял себе, как это может выглядеть, если исходить из старинных традиций празднования Йоля.

— То есть, папа, получается, что ты знал? — спросил Ройбен. — И все это время знал, кто мы такие, да?

— Дай-ка я расскажу тебе одну историю, — сказал Фил. Его голос звучал совсем как обычно, а вот острый взгляд зеленых глаз все еще изумлял Ройбена. — Ты ведь знаешь, что твоя мать очень редко и мало употребляет спиртное. Не знаю, видел ли ты когда-нибудь ее пьяной…

— Пожалуй, однажды, но не так уж сильно.

— Так вот, она воздерживается от спиртного по той простой причине, что очень быстро теряет разум — и так было всегда, — а потом и сознание и забывает все, что с нею было. Это плохо для нее, потому что она очень эмоционально переживает такие случаи и плачет из-за того, что не способна владеть собой и управлять ситуацией.

— Я помню, она говорила об этом.

— И, конечно, важно и то, что она хирург и должна быть готова по первому же звонку отправиться в операционную.

— Да, папа, конечно. Я знаю…

— И вот недавно, вскоре после Дня благодарения — если мне память не изменяет, это случилось на следующую субботу, в ночь, — твоя мать напилась допьяна, напилась в одиночку, и пришла, рыдая, ко мне в спальню. Конечно, перед этим она успела дать нескольким газетам и круглосуточным каналам новостей интервью о том, что своими глазами видела Человека-волка, видела, как здесь, в Нидек-Пойнте, он ворвался в парадную дверь и в мгновение ока растерзал двух русских ученых. Да, она говорила всем и каждому, кто лез к ней с вопросами, что калифорнийский Человек-волк — совсем не миф, что это разновидность физиологической мутации, аномалия, единичный каприз природы — так она частенько выражалась, — уникальное, но реальное биологическое явление, которое довольно скоро удастся объяснить. Как бы там ни было, она пришла ко мне в спальню, села на кровать — она плакала, не переставая, — и сказала мне, что знает, сердцем чувствует, что ты и друзья, вместе с которыми ты поселился, относитесь к одному и тому же виду. «Они все — Люди-волки, — говорила она сквозь слезы, — и Ройбен один из них». Она снова и снова повторяла, что знает, что это правда, знает, что твой брат Джим тоже это знает, потому что старательно уходит от разговоров об этом, а это может означать только одно — что Джим узнал это на исповеди и не может никому раскрыть ее тайну. «Они все такие. Ты видел большую фотографию в библиотеке, около камина? Все они чудовища, и наш сын — одно из них».

Конечно, я помог ей перебраться в ее собственную постель, лег рядом с нею и лежал, пока она не перестала плакать и не уснула. А потом, наутро, Ройбен, она не помнила ничего, кроме того, что выпила лишнего и плакала неизвестно по какой причине. Она была расстроена, ужасно расстроена, как это всегда с нею бывает из-за любого чрезмерного всплеска эмоций, любого случая утраты контроля над собой, она заглотала полпузырька аспирина и как ни в чем не бывало отправилась на работу. Как ты думаешь, что я стал делать дальше?

— Ты отправился к Джиму, — сказал Ройбен.

— Совершенно верно, — ответил, улыбнувшись, Фил. — Я приехал к Джиму, когда он служил ежедневную вечернюю мессу. В церкви было… человек пятьдесят? А может быть, и вдвое меньше. А на улице столпились бродяги, ожидавшие, когда же служба закончится и они смогут пойти в церковь и лечь спать на скамейках.

— Как всегда, — вставил Ройбен.

— Я перехватил Джима, когда он закончил службу, благословил прихожан у дверей и направлялся по проходу к ризнице. Я пересказал ему все, что сказала мать. «А теперь ты скажи, — обратился я к нему, — такое вообще мыслимо? Возможно ли, что этот самый Человек-волк не уникальная в своем роде шутка природы, а что их существует целое племя и что твой брат принадлежит к этому самому племени? Что в мире всегда существовали какие-то неведомые виды существ, и Ройбен, когда его искусали в том доме, в темноте, стал одним из них?»

Фил умолк и сделал большой глоток горячего кофе.

— И что же сказал Джим? — осведомился Ройбен.

— В этом-то все и дело, сынок. Он вообще ничего не сказал. Просто долго смотрел на меня, и лицо у меня было такое… ну, я не могу подобрать слова для того, чтобы описать его выражение. А потом он поднял голову к главному престолу. Мне удалось уловить, куда он смотрел. Смотрел он на статую святого Франциска и Волка из Губбио. А потом очень печально, упавшим голосом сказал: «Отец, я не могу сказать обо всем этом ничего определенного».

А я сказал ему: «Ладно, сынок, так, значит так, а твоя мать все равно не помнит ничего из того, что говорила». И я ушел, но я все понял. Я понял, что это правда. Откровенно говоря, я понял это еще тогда, когда об этом говорила твоя мать — почувствовал, что это правда, почувствовал это сердцем, душой. А твердо убедился в этом, глядя на Джима, когда он возвращался в ризницу за алтарем — он же мог сказать все, что угодно, сказать, что это чепуха, бред, но он не сказал ничего подобного.

Он вытер губы салфеткой и налил себе еще одну чашку кофе.

— Тебе известно, что никто в мире не варит кофе лучше, чем Лиза?

Ройбен промолчал. Он ужасно жалел Джима, жалел, что взвалил на Джима такое тяжкое бремя, но что бы он делал без Джима? Впрочем, трудности с Джимом можно было решить и позже — сделать какие-то пожертвования, поблагодарить, поблагодарить за то, что он принял из его рук еще и проблему Сюзи Блейкли.