Генри Олди - Гарпия

Видя тщету своих попыток, малыш не знал, что можно сделать еще.

Сгорели барракуды, попав на раскаленные участки. Та же участь постигла хищную розу. Шершнель приклеился к плечу исполина. Насекомое беспомощно жужжало, пытаясь вырваться. В воздухе мелькнуло разлохмаченное полотнище. Сотканный из крапивы ковер-самолет с размаху прилип к груди паразита. Грудь зашипела, повалил смрадный дым. Ковер продержался не больше минуты – сгорев полностью, он оставил на теле врага ожог, откуда сочилась грязно-бурая сукровица. В недрах ожога, исходя набатным гулом, билось…

Сердце!

Ваш выход, сударыня.

Заложив вираж, Келена упала на голема. Раздирая дыру когтями, она жалела, что родилась без клюва. Удары сердца приближались, оглушая. Крылья намокли, перья облепила какая-то дрянь. Но сейчас она не слишком нуждалась в крыльях. Смрад проник в легкие, дыхание сбилось, но гарпия остервенело прокладывала себе путь.

Скользкая масса окружила ее. Свет померк. Не хватало воздуха. Если она опоздает, если не доберется до сердца… Когти вонзились в ком льда. Вьюга брызнула в лицо. По локоть погрузив руки в трепещущий холод, Келена рванула изо всех сил – и рухнула в темную, затхлую бездну. Миг падения длился вечно.

Но тут, обретя голос, зазвучала арфа.

С хрустом и шелестом трескалась пересохшая глина. Гарпия вывалилась наружу, отчаянно чихая от пыли, набившейся в ноздри. Останки доминанта уходили в землю, исчезая без следа. Возле ручья сидел Томас Биннори, играя «Зеленые рукава». Вокруг барда, как ни в чем не бывало, танцевали четыре феи.

Карла исчез.

– Где я?

Она лежала на боку. Было удобно. И хотелось спать. Что-то мягкое, изогнувшись так, чтобы у Келены ничего не болело от соприкосновения, тихо дышало под ней. Что-то теплое, чуточку покалывая кожу, укутывало ее от шеи до хвоста. Кожу лица пощипывал холодок, но не слишком. Шнуровку лифа деликатно ослабили, облегчая дыхание.

В гнезде было бы менее уютно.

Борясь с дремой, гарпия приподняла голову: оглядеться. Ну конечно, двор. Внутренний дворик жилища Биннори. Млечная, белесая мгла вползла и расположилась по-хозяйски. Облизала клумбы липким языком. Хлопьями повисла на ветвях кустарника, кружевами обшила карнизы, перила балконов, на ходу изобретая заросли странных папоротников.

Вверху туман наливался коричневой тьмой, будто пенка на топленом молоке. Весь мир свелся к этому двору-кувшину – и джиннам, заточенным в нем до скончания времен.

Неподалеку валялось опрокинутое кресло. Рядом стояла кушетка с телом, в котором гарпия с трудом узнала больного поэта. Биннори лежал спиной к ней. В ногах поэта, бросив на землю тюфячок и обнимая колени хозяина, затих слуга. Во дворе были еще тела. У бордюра клумбы вповалку расположились гвардейцы. Они разделись до рубашек, хотя ночь не баловала теплом, и свернулись калачиками. Большие, могучие дети, гвардейцы только что пальцы в рот не сунули. Сидел без движения, откинувшись на вазон с петуниями, Матиас Кручек. Открыв рот, доцент храпел, уставясь вверх плотно закрытыми глазами.

Его изумляли видения, вышитые изнутри на веках.

Гарпия не помнила, в какой момент Кручек явился сюда. С балкона, перед началом сеанса, она не заметила его прихода. Или он присоединился к зрителям позже? Возле доцента, уронив собачью башку на сгиб локтя, спал псоглавец. Тоже без кафтана. Доминго вкусно посапывал, дергая ухом.

Звуки – сопение псоглавца, храп доцента, дыхание у собственного виска – убедили гарпию, что она находится в окружении живых, а не в хладной компании трупов.

– Скоро утро, – сказали под ней. – Как вы себя чувствуете?

– Я хочу встать, – ответила гарпия.

– Хорошо.

Ее словно порывом ветра подняло на ноги. Плед упал, она переступила через него. На плече, поверх крыла, Келена ощутила дружескую руку – на тот случай, если птичьи лапы подведут хозяйку. Что-то мягкое оказалось кем-то мягким – все это время, сколько его ни было, капитан Штернблад, сидя на голой земле, держал ее на коленях, как ребенка.

– Спасибо, капитан.

– Это вам спасибо, сударыня. Лучшая ночь в моей жизни. Если вы сочтете это шуткой или комплиментом, вы – мой враг до конца дней.

Он смотрелся паяцем. Не пойми зачем, капитан нарядился в три кафтана, один поверх другого. Застегнул верхний на все пуговицы. Замотал горло толстым, пушистым шарфом. Сейчас маленький капитан выглядел неуклюжим толстяком. Злюка-волшебник превратил сухопарого богомола в жука-рогача.

Гарпия пригляделась.

Кафтаны осталось снять и выбросить. На груди ткань была изодрана в клочья. Пуговицы вырвали с мясом. Левый рукав висел на нитках. От шитья остались одни воспоминания. Лацканы болтались полосами. Нижние кафтаны во многом разделили судьбу верхнего.

Шарф пострадал меньше.

– Это я?

– В порыве страсти, сударыня. Исключительно в порыве страсти. Не извольте беспокоиться, вас не заставят возмещать ущерб. Я справлю гвардии обновку за счет казны. Пусть раскошелятся, скряги!

– Это я. Я могла изуродовать вас, капитан.

– Не могли, сударыня.

Он сказал это с такой простотой, что угрызения совести исчезли.

– Разбудить их? Замерзнут…

– Не думаю. Ночи не слишком холодны. И потом, лишения укрепляют воинский дух. Если схватят насморк, я пропишу им клистир…

Вполглаза, делая вид, что спит, за ними наблюдал псоглавец. Когда Доминго чего-то не понимал, он нервничал. Вот и теперь, он вспоминал, как Рудольф Штернблад готовился к перехвату, отбирая кафтаны у гвардейцев и требуя, чтобы слуга Абель принес ему шарф – самый толстый и крепкий, какой сыщется в доме. Укутавшись, капитан стал похож на Майское Чучело, которое сжигают весной в честь урожая.

Поэт без чувств сидел в кресле. Атакующая гарпия свернула буквально за волосок от Биннори – и непременно врезалась бы в землю, если бы не капитан. Как можно в таком наряде прыгнуть и принять крылатую бурю на грудь, Доминго не знал. Когтями лап гарпия вцепилась в сукно кафтанов. Она ничего не соображала, пытаясь руками ударить капитана по лицу. Штернблад перехватил ее запястья. Поворот, бросок – и у самой земли капитан невозможнейшим образом буквально подвернулся под гарпию, делаясь мягчайшим, как пух, и нежным, как прикосновение матери.

В его объятьях гарпия успокоилась и, кажется, перестала дышать.

Псоглавец не мог понять главного. Сам он ни за какие коврижки не повторил бы того, что сделал маленький капитан. Но Доминго хотя бы представлял себе, что такое иногда случается. И недоумевал, зачем Штернблад устроил балаган с переодеванием.

О, Доминго, сын Ворчака, ни минуты не сомневался, что капитан утихомирил бы гарпию и без кафтанов. Просто не позволил бы в себя вцепиться. Все могло быть проще, без порчи одежды и головокружительных бросков. А вышло иначе.