Далия Трускиновская - Диармайд. Зимняя сказка

– Хорошо, – сказала Дара. – Это все мелочи…

Ей пришло в голову малоприятное соображение – в месте силы, а дуб и озерный берег были именно местом силы, возможен переход в Другой Мир. Трижды вокруг дуба против солнца… Кано сдуру мог и до этого додуматься…

До ворот пансионата она доехала довольно быстро, рассчиталась и поспешила к озеру.

Оба корпуса и даже здание клуба стояли темные, вчерашнее население разъехалось, завтрашнее еще не прибыло, горело только несколько окон в первых этажах и в пристройке – должно быть, там жил и трудился обслуживающий персонал. Дорожки к озеру, приведенные в порядок накануне Йула, опять завалило снегом, и Дара, подобрав подол чуть ли не до живота, топала медленно и весомо, иначе не получалось.

На берегу она огляделась. У дуба было пусто.

Считая его своим деревом даже в большей мере, чем рябину, о чем в свое время позаботился Фердиад, придумавший ей имя, Дара подошла к дереву и прижалась к нему спиной, обхватив еще и руками, запрокинув голову. Она просто не могла упустить возможности поднабраться силы. На просьбу о силе дуб ответил согласием и несколько минут грел Даре спину, потом тихонько оттолкнул. Тогда она пошла вдоль берега, уже догадавшись, где Кано, посылая зов и по ответному блоку отрицания, пульсировавшему все сильнее, выверяя путь.

В трех сотнях метров от дуба стояла беседка на довольно высоком постаменте – в ней-то и сидел, сгорбившись, Кано, как видно, совсем не беспокоясь о здоровье – расстегнутый, расхристанный, имея справа от себя большую бутыль коньяка, а слева – граненый стакан, и более – ни черта!

Дара быстро вошла и, не успел он открыть рот, схватила бутыль и запустила ею в высокий сугроб.

Кано чуть приподнял крупную голову.

– Пошла вон отсюда, – буркнул он.

– Сам дурак, – немедленно ответила Дара. – Они бы еще в морг целителя позвали! Ребенок был обречен, ты мог только продлить агонию.

– Это – все, что ты хотела сказать? Тогда – убирайся.

Таким Дара его еще не видела.

Не нужно было никаких отточенных способностей, чтобы понять причину грубости Кано: он не мог быть побежденным перед той, которую когда-то сделал своей женщиной. Дара усмехнулась – почаще бы слышать такие слова… Фригидный город наплодил мужчин, которым отродясь не бывало стыдно за свою слабость, и более того – они из этой слабости выучились извлекать пользу, уже не сознательно, а бессознательно ища взглядом сильное женское плечо и сухую женскую жилетку.

– Встань и выставь меня отсюда силой, – предложила она.

Он, понятное дело, не ответил. И еще довольно долго они молчали – пока не догадался Кано, что разговаривать все-таки придется, и не поднял на Дару глаза.

Она же тем временем откинула шаль и достала из волос «Змейку». Когда пальцы гуляли по отшлифованной, заласканной рукояти, играли с оружием, душа обретала покой.

– Мне нужно искать другое занятие, – сказал Кано. – Я больше не могу числиться целителем.

– У нас не так много мастеров второго посвящения. И неудачи бывают у всех. Только одни рассказывают о них, а другие – нет. И у меня были неудачи, и у Брессы, и у Эмер…

– Вы – женщины. А-а, это все – не то! Я действительно не могу больше быть целителем! Я никогда не был целителем! Могу я наконец сказать правду?!

– Нормальное состояние после неудачи. И знаешь что? Если бы ты не осилил старческой хворобы – ты бы так не маялся. Старик на то и старик, чтобы болеть и помирать. Все дело в том, что тебе кажется, будто ты упустил ребенка. А ребенок был обречен. Ты не мог тут ничего сделать…

– Я мог! Мог! Я же делал это раньше! – вдруг заорал он и вскочил. – Но я не чувствовал его! Дара, ты многое понимаешь, скажи – чего стоит мое второе посвящение, если я не чувствую происходящего под кожей? Если я смотрю на больного ребенка и принимаю только то, что может принять любой – бледность или красноту лица, жар или холод рук и ног, взгляд острый или бессмысленный?

– Но ты же раньше чувствовал? – спросила Дара и сама услышала фальшь собственного голоса. Как раз чутья-то ее другу и недоставало; как в работе – она с уверенность сказать не могла, а вот в постели – уж точно!

– Ничего я не чувствовал! Я просто делился силой, и все получалось. Я направлял силу прямо – а куда она уходила, как распространялась по телу, я не знаю! Раньше этого хватало! Может, моя сила на исходе?

Дара похлопала друга по мощному плечу.

– Нет, тебя еще на многое хватит. Ты еще повоюешь… А скажи – ребенок так и молчал? Он ничего тебе не сказал?

– Он звал кого-то, кто не был ему ни отцом, ни матерью.

– Когда больной в беспамятстве зовет, то он, скорее всего, зовет меня, я откликаюсь, и так натягивается ниточка взаимодействия…

– А мой гейс? Ты хочешь, чтобы я попал под гейс?

– Ты что? Нет, конечно!

Кано погладил Дару по щеке и отвернулся, ухватившись за витую деревянную колонну, что подпирала крышу беседки.

Вот именно так и звучал его второй гейс: не откликайся, если зовут не тебя. Но гейс был наложен неспроста, и был он наложен Фердиадом! Что, если и тут – мина замедленного действия?

Дара уже ожидала от сида исключительно пакостей.

Пока что в голову пришло такое: Кано мог, случайно услышав что-то очень важное, отозваться и совершить какое-то совершенно не нужное Фердиаду открытие.

Он не был целителем, нет, Дара впервые услышала от него слова, которые перечеркивали его второе да, пожалуй, и первое посвящение тоже. В ту пору, когда они были вместе, он сам искренне ошибался, а, может, подозревал неладное, но лишь теперь ему хватило смелости посмотреть правде в глаза.

Но ведь сила-то осталась при нем! Неуправляемая, иногда пролетающая мимо цели сила – как это случилось несколько часов назад.

Кто же придумал для этой силы такое неподходящее употребление? Кто много лет назад заморочил Кано голову? Кому очень хотелось, чтобы он поменьше сам о себе знал и не открыл случайно собственной сути? Кто исключительно ради этой цели постоянно держал его при себе? Кто крестный Кано? Тут и в хрустальный шар глядеть незачем!

Дара сжала рукоять «Змейки». И вспомнились не менее древние, чем кинжал, строчки:

Возник странный соблазн – вонзить лезвие меж лопаток Кано. Дара чувствовала друга – сейчас он был бы ей благодарен за внезапную и быструю смерть. Смерть для него была предпочтительнее позора. Но соблазн был умственный, «Змейка» же подсказывала иное.

Пальцы прошлись по металлическим, уже сглаженным чешуйкам. Что-то в их ритме, в их чередовании было заложено важное… Древние стихи опять зазвучали в душе, со всеми их внутренними рифмами, дробившими строку на неравные отрезки, и что-то же в них было, связанное со «Змейкой» и с этой минутой, минутой общего бессилия!