Жан-Клод Мурлева - Зимняя битва

– Нечего спрашивать! – оборвал крестьянин и подтолкнул женщину к дому. – Не надо мне было вас сажать. Проваливайте!

Они шли еще два дня, ночуя в развалинах заброшенных домов. Все-таки это был кров, и, укрывшись от ветра, удавалось поспать несколько часов.

А потом они вставали и снова пускались в путь. Провизию старались экономить, чтобы растянуть на подольше, хотя есть хотелось все время. Жажду утоляли ледяной водой горных ручьев, зачерпывая ее ладонями. Утром третьего дня сырой туман вдруг как-то разом разошелся, и изумленным путникам открылся пейзаж несказанной красоты. Перед ними плавно поднимались зеленые склоны предгорья, испещренные серыми скалами и сверкающими озерками. А дальше, вознося в небо заснеженные вершины, высились горы. Чистый, бодрящий воздух хлынул им в легкие.

– Господи! – ахнула Милена, и больше у нее не было слов.

– Это и есть свобода, – шепнул ей Бартоломео, – как она тебе?

– Подходяще, – помолчав, отозвалась девушка, – и мы это сейчас отпразднуем…

Она подошла к ближайшей скале и взобралась на нее. Бартоломео хотел примоститься рядом, но она не пустила:

– Нет, отойди немного. Вот, здесь и стой.

Она села очень прямо, сложила руки на коленях и набрала побольше воздуха.

С первыми же звуками само пространство вокруг нее словно преобразилось. Ее чистый голос протянул между небом и землей какие-то невидимые нити.

Милена пела свободно, без усилия, сосредоточенно сдвинув брови и закрыв глаза. Она открыла их только тогда, когда угасла, оттрепетав, последняя нота.

Бартоломео, потрясенный до глубины души, не смел нарушить наступившее молчание. У него перехватывало горло от какого-то незнакомого волнения.

– Понравилось? – спросила Милена.

– Да… – выговорил он. – Очень… И еще мне очень понравилось, как ты при этом морщишь переносицу.

– Знаю, у меня там уже морщина… Это получается, когда я открываю рот, чтобы петь. Ничего не могу с этим поделать.

Он взобрался на скалу и сел рядом с Миленой.

– Откуда ты взяла эту песню?

– Мне кажется, будто я всегда ее знала. Должно быть, выучила, когда была совсем маленькая. Как я теперь понимаю, переняла у матери… Я штук двадцать песен вот так же помню. Всегда их пела про себя – в приюте, в интернате, сколько себя помню… Всю жизнь… Я могу петь в уме, молча, и слышать каждую ноту… Иногда выбираю какую-нибудь песню и решаю спеть ее по-настоящему, вслух.

– И что же тебя вдохновляет на такое решение?

– Не знаю… подходящий момент… подходящий человек…

– А-а. А в этот раз что – момент или человек?

– Угадай!

И, взявшись за руки, они снова зашагали на север.

На исходе этого дня они решили, что дальше не пойдут.

Горный приют стоял у нижней границы снегов под прикрытием купы деревьев. Дверь была не заперта, они толкнули ее и вошли. Весь домик состоял из единственной комнаты, где были нары вдоль задней стены, большой очаг, буфет, кое-как сколоченный из бросовых досок, стол и две скамьи. Они развели огонь, немного поели. И проговорили всю ночь. Говорили горячо, до изнеможения, и к утру решение было принято.

Бартоломео нашел в ящике буфета ржавые ножницы, которые пришлось долго точить о твердый камень. Милена села перед огнем, оседлав соломенный стул, и приподняла волосы, обнажив шею:

– Режь.

Бартоломео в нерешительности пропускал между пальцами тяжелые золотистые пряди.

– Ты уверена? Не пожалеешь?

– Я же сама так решила. Раз мы возвращаемся в долину, нам ни к чему, чтоб две трети населения принимали меня за призрак… Стриги, Барт.

Первый щелчок ножниц больно резанул обоих. Потом Бартоломео осмелел, приладился, и белокурые пряди посыпались дождем. Скоро ножки стула уже утопали в шелковистом золотом ковре. Когда от роскошных волос Милены остался только непослушный мальчишеский ежик, он отложил ножницы.

– Ну что ты? – он присел перед ней на колени.

Лицо у Милены было мокрое от слез.

– Знаешь, как жалко, – всхлипнула она, – я же с ними живу с четырех лет… С тех пор, как помню эти песни. Как без рук себя чувствую.

– Не плачь… Они отрастут…

– На что я похожа?

– Не знаю… Пожалуй, на Хелен Дорманн.

Она через силу рассмеялась. И глядя на нее, вот такую – чумазую от слез, нескладно остриженную, с покрасневшими глазами – Бартоломео Казаль подумал, что никогда за всю свою жизнь не видел женщины прекраснее. Именно такими словами: не «девочки», а «женщины».

Они бросили свои интернатские накидки в огонь и смотрели, как они горят, пока не остались только обугленные пуговицы. Потом вышли и направились к ближайшему озерку. Оно было совершенно круглое, в рамке густо-зеленых елей, чье опрокинутое отражение неподвижно стояло в зеркальной воде. Мир и тишина казались осязаемыми.

– Кто первый скажет: «Это первое утро мироздания», тот проиграл! – засмеялась Милена.

– Это первое утро мироздания! – крикнул Бартоломео и подбежал к воде.

В один миг сбросив одежду, он нырнул в ледяную воду и поплыл, буйно взметая фонтаны брызг.

– Иди сюда! Давай! – крикнул он, доплыв до середины.

Милена, поколебавшись, тоже разделась и с опаской подошла к воде.

– Давай сюда! – звал Бартоломео.

Отступать ей уже было некуда. Милена завопила во всю глотку и бросилась в воду. Ее словно пронзили тысячи раскаленных иголок. Они с Бартоломео поплыли навстречу друг другу и схватились за руки, задыхаясь, хохоча, не в силах вымолвить ни слова.

Когда они выбрались на берег, воздух показался им горячим. Они побежали в домик и навалили в огонь хворост, все оставшиеся дрова и свою одежду, которую принесли с озера. Огонь трещал, стрелял искрами, потом разгорелся в ровное пламя. Они подтащили матрас поближе к очагу и забрались под одеяло. Кожа их, нагревшаяся у огня, все равно еще хранила озерный холод. На белой спине Милены сверкали невысохшие капли. Они обнялись, лаская друг друга, целуясь, дивясь своей наготе и близости и тому, что им совсем не страшно.

Когда они проснулись, солнце стояло уже совсем высоко. Они вытащили из рюкзака одежду, которую собрала для них Марта. Брюки Бартоломео оказались коротки, пришлось отпустить подрубленные штанины. А Милена совсем утонула в платье, которое могло бы принадлежать ее бабушке, и черном пальто с меховым воротником.

– Как раз к моей прическе, – засмеялась она, потрогав свои волосы, похожие на пшеничное жнивье, но взгляд Бартоломео сказал без слов: ты можешь одеться во что угодно и все равно останешься красавицей.

– Во всяком случае, – сказал он, – человекопсов ждет хороший сюрприз, когда они придут сюда. Наши следы доходят до домика – и привет! Извините, господа хорошие, вы сюда, а мы обратно!