Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – воин Господа

Боль всплыла из глубины сознания, я ощутил ее и понял, что еще жив. Все тело горело, как в огне. Я поднял тяжелые веки, одним глазом смотрел, как через смятое молотом забрало, а другим видел только розовую слегка просвечивающую мякоть опухоли.

Я вишу на столбе, привязанный за руки толстой измазанной в крови веревкой. В зале вяло переговариваются пятеро богато одетых мужчин. Нет, четверо, пятой оказалась женщина, с холодным, высокомерным лицом, брезгливая, с красиво очерченными, но чересчур тонкими губами.

– Ты оказался крепче, – обронила она холодно, – чем эти предполагали. Я всегда утверждала, что мужчины – грубые существа. Ты это доказал, когда тебя не сломила тонкая, изысканная боль. Но, возможно, на тебя лучше подействует простая боль? Более понятная! Сейчас тебе отрубят... нет, оторвут уши, вырвут язык, глаза... нет, сперва отрубят руки, ноги... не сразу, а начиная со ступни...

Она остановилась, глаза ее пытливо исследовали мое распухшее лицо. Я молчал, ибо я и тогда не мог сказать заранее, что выдержу пытки. Я не выношу боли, я буду орать и дергаться, как уже орал и дергался, но, чтобы я сказал не то, что хочу сказать, надо нечто большее, чем боль. Они этого не знают. Правда, я тоже не знаю, что это за «нечто».

– Ты все слышал?

– Мыться вам надо, – прошептал я сипло. – От вас плохо пахнет, миледи...

Она отшатнулась, по бледному лицу пошли красные пятна. По ее знаку подошел палач. Я взглянул на его жуткую рожу, содрогнулся и отвел голову в сторону. Он тут же с силой ударил меня в живот.

– Смотри на меня, тварь!

– Да, – ответил я, – ты ведь красивше, чем твоя хозяйка... Хотя пахнете одинаково.

Палач кивнул, для него это комплимент, начал раскладывать инструменты. Щипцы и клещи опустил в горящий горн на угли, разворошил, оттуда стрельнуло, с искрами, пошла волна жара.

Ко мне подошел герцог, уставился снизу вверх холодными рыбьими глазами. Лицо было бледным, а в глазах мелькала трусливая неуверенность. Трусливая и какая-то загнанная, словно это я его пытал и в конце концов заставил сломаться.

– Скажи, – спросил он зло, – из-за чего это все?

– Что...

– Терпишь все из-за чего?

Я прошептал:

– Не знаю....

– Тогда... – он длинно и грязно выругался, – зачем это все?

– Не знаю, – ответил я еще тише. – Захотелось, чтоб было... А насколько сильно захотелось, теперь даже я вижу...

– Идиот! – заорал он. – Нет ничего на свете такого, из-за чего стоит терпеть! Нет! Нет!

– Теперь есть, – прошептал я.

На какое время я провалился в забытье или не проваливался, но в помещение повеяло жаром, прежний злой голос сказал люто:

– Все!.. Он ваш!

И звук удаляющихся шагов. Перед глазами поплыло, затем был серый туман, чернота. Снова серый туман, что сменился оранжевым, истончился под жарким солнцем. Я чувствовал, что по-прежнему вишу на столбе, но здесь я присел на зеленую траву, где ползают красноспинные божьи коровки, прыгают крошечные кузнечики, а деловитый муравей тащит засушенную лапу богомола.

Он присел рядом со мной на траву. Солнце светило в лицо, но не обжигало, по коже пробежали приятные мурашки.

– А ты помнишь, – спросил он, – из-за чего все началось?

Я подумал, спросил:

– Из-за яблока?

– Точно, – подтвердил он. – Был богатый цветущий сад. Он сказал человеку: от всякого дерева в саду ты будешь есть, «а от дерева познания добра и зла не ешь». До сих пор помню, хотя это говорилось не мне, а тебе. Да, это я совратил, чтобы ты съел то яблоко и стал... человеком. До этого ты, как коровы и остальные звери, был... хе-хе!.. абсолютно невинным. Съев яблоко, ты уподобился самому Творцу, который, кстати о птичках, сам же заявлял, что сделал тебя по своему образу и подобию. Брехня, «по образу и подобию» ты стал только тогда, когда съел первое яблоко. Надо бы и второе, дающее бессмертие, но не успел... услышали голос Творца, тому вздумалось прогуляться по саду, спрятались... Дальше, сам знаешь. Вас обоих выгнали из рая, где жили, бездельничая. Вы стали пахать землю, создали земледелие, скотоводство, научились добывать руду, построили корабли, переплыли моря и океаны, заселили землю... Словом, весь прогресс, вся цивилизация – это моих рук дело.

– Не спорю, – прошептал я.

– В тебе чувствуется неземная мощь, – сказал он, – но разве это мощь церкви?

– Нет, – ответил я.

– Это мощь прогресса? Цивилизации? Так ведь? Но и церковь, как ты понимаешь, тоже создана мною. Нет, Христос, конечно, не я, но это я с ним спорил там на горе, это я соблазнял броситься с вершины, испытать своего божественного Отца... Он так и не решился. Его распяли, на этом, как ты понимаешь, его учение и заглохло бы – в нем ничего не было жизнеспособного... ты можешь себе представить человека, который подставит левую щеку, если ему влупят по правой? Нет, человека такого представить можно, даже отыскать такого можно, но возможно ли целое общество, где живут по такой морали?.. То-то. Я взял все в свои руки, упорядочил, дописал нужное, истолковал уже сказанное, выстроил иерархию, создал могущественную организацию, что теперь называется церковью...

Я закрыл глаза, изо всех сил стиснул челюсти. Однако в мозгу блеснула ослепительная по здравости мысль: а почему нет? Он мог... или не мог?

Огромным усилием взял себя в руки, вскинул голову и застыл с закрытыми глазами, подставив лицо нежимому солнцу. Прогресс – да, согласен, его рук дело, против фактов не попрешь, но насчет церкви это уже чересчур. Или он рассчитывает, убедив меня, что всю цивилизацию создал он, убедить и в том, что и церковь – его творение?

Почему-то мне казалось очень важным отстоять именно церковь. Никчемную, не играющую никакой роли в моем обществе, презираемую и терпящую насмешки.

– Все началось с амебы, – прошептал я. – Или с инфузории-туфельки... Но я уже не амеба...

Мир сдвинулся, я снова висел на столбе, подвешенный за руки. Палач надел длинные кожаные рукавицы и, взявшись за горячий прут, накалял конец в огне. Тот уже светился оранжевым, сыпал искрами. Кроме палача, в помещении остались только женщина и герцог. На опустевших столах я видел только широкие блюда с объедками, перевернутые кувшины и кубки.

Палач вытащил наконец прут, повернулся ко мне. Я сцепил зубы, боль будет острой, жгучей, я заору, не выношу боли, но все равно: одно дело – исходить криком, другое – говорить им то, что хотят...

Внезапно палач замер, глаза расширились. Прут выпал из руки, а сам он рухнул лицом вниз. Из спины торчала стрела. Женщина вскочила, рот распахнулся для крика, но в тот же миг в нем появилась рукоять ножа. Герцог искал и все не мог отыскать меч, а когда поднялся с оружием в руке, перед ним мелькнула серая тень, и герцог повалился вниз лицом, роняя меч.