Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – воин Господа

– Еще в мародеры меня запишите, – сказал я грубо. – А не подумали, что мне по фигу ваши мелочные разборки?

Он присвистнул.

– Борьба Сатаны с Богом – это мелкая разборка? Ну и масштабы, сэр Ричард! Да только за подобную гордыню вас церковники превратят в пепел, да и тот развеют над морем! Отплывут подальше на корабле, чтоб над самой серединой моря, и развеют. Это же надо такое брякнуть... Ладно, не буду вдаваться в детали. Вы уже поняли, что на попытку сопротивления и церковь, и мы реагируем абсолютно одинаково. Несогласных – сокрушить! Согласных – вести к счастью! Сейчас вам предлагается нехитрый выбор. Вы должны принести присягу верности нашему Верховному Сюзерену. Имя его вам известно. Всего лишь принести присягу. Вам это сделать совсем легко, ибо, насколько мы знаем, с Богом вы не в ладах. У вас даже нет ангела-хранителя, что просто... просто немыслимо!.. Ведь даже у нас, слуг Сатаны, и то у каждого есть. И они с нами до самого последнего часа нашей жизни. И даже в момент смерти они все еще пытаются нас «спасти», ха-ха, а потом над трупом вступают в борьбу с духом ада, все еще надеясь нас вызволить, не дать... А вот вы, сэр Ричард, вы просто... я даже не представляю, кто вы. Говорят, что вы – Антихрист! Верно? Ну скажите же!

Я покачал головой.

– Вы произнесли слово «выбор». Пусть даже нехитрый. А какова антитеза присяге вашему повелителю?

Герцог развел руками.

– Я человек очень мягкий и чувствительный, мне бы не хотелось этого даже говорить.

– Понятно, – опять кивнул я. – Смерть настолько дикая и страшная, что ни словом сказать, ни пером описать.

Он добавил тихо:

– Но сперва пытки... Такие пытки, до которых в Церковном мире Зорра никогда не додумаются. Там всего лишь дыбы, костоломы, раскаленное железо да прочие грубости. Жертва теряет много крови, а с нею и чувствительность к боли. А у нас вы испытаете настоящие муки... А потом все равно умрете. Таков мир, сэр Ричард! Кто не с нами, тот против нас.

– Если враг не сдается, – сказал я, – его уничтожают.

Он воскликнул:

– Золотые слова! Кто это сказал?

– О, – сказал я, – у меня таких сокровищ много. Как и старых анекдотов. Для вас они самый свежак...

Его взгляд скользнул поверх моей головы. Кто-то подошел сзади, я чувствовал, как грубые сильные пальцы ухватили за спинку кресла, прищемив мне кожу. Кресло качнуло, щелкнуло, я ощутил, что спинка исчезла. Послышался грохот, ктото театрально отшвырнул ее в сторону.

Король сказал почти ласково:

– Горанг, приступай.

Мою спину ожег острый удар. Я содрогнулся от боли и унижения, кровь бросилась мне в лицо. Уши запылали, словно к ним поднесли факелы. В воздухе послышался свист бича. Второй удар рассек кожу, я почувствовал, как потекли теплые капли крови. Боль была неожиданно острой, но хуже того – унизительной, оскорбительной.

Герцог смотрел с холодным любопытством.

– Это же пустяк, – сказал он почти благожелательно, – это же не пытки вовсе! А пытки – это боль. Это настоящая боль...

– Не знаю, – прохрипел я пересохшим ртом.

– Что не знаешь?

– Не знаю, – ответил я честно, – смогу ли терпеть боль. Раньше не приходилось.

Они переглянулись. Мне показалось, что в глазах черноголового промелькнуло удивление, а белоглазый пренебрежительно рассмеялся.

– Это уже что-то, – заявил он. – А то попадаются герои, что уверяют, будто им наплевать на любые пытки! А на первой же ломаются, начинают молить о пощаде. Так что, может быть, сразу встанете на колени? Попросите милосердия... ха-ха! и хотя наши боги не милосердны, но все же хоть какой-то шанс, верно?

– Верно, – признал я. – Но я все же попробую терпеть.

– Ого!

– Сколько смогу, – добавил я.

– Это не продлится долго, – пообещал он.

Он сам зажал мне руки в тиски. Я увидел, как он подносит тонкую длинную иглу, инстинктивно сжал пальцы в кулак. Он расхохотался, грубо схватил за кисть, заставил разжать пальцы, прижал ладонь к поверхности и с силой загнал иглу под ноготь.

Боль была ослепляющая, я закричал, срывая голос. Перед глазами запрыгали огненные линии, запылало все тело.

Герцог сказал с пренебрежением:

– Да, со стойкостью у вас слабовато. Тут был на прошлой неделе один герой... Три дня под самыми жестокими пытками улыбался и пел походную песнь своего рода! В самом деле крепкий... Ну а вы не продержитесь до вечера.

До вечера я охрип от крика, а к полночи сорвал голос. Палачи сменялись. Иглы загнали уже под все пальцы, а когда они распухли, иглы выдернули, пригодятся для другой жертвы, а мне пальцы просто раздробили молотком. Я терял сознание с трудом, мне хотелось умереть, но умереть было невозможно, а в те редкие минуты, когда наступало черное забытье, меня либо поливали холодной водой, либо совали под нос едкую гадость. В голове сразу все прояснялось, а боль становилась ощутимее.

Утром герцог явился свеженький, выспавшийся. Посмотрел с сочувствием, переговорил с палачами, ему подали стул, он уселся со вкусом, тут же на столике придвинули кувшин и стеклянный фужер. Один из палачей довольно умело наполнил, герцог отпил, пошлепал губами.

– Хорошо, – сказал он, – с утра почему-то понимаю только кислое вино. А вот к вечеру идет и сладкое... Странно, да? Впрочем, вам это неинтересно. Так что вы хотите сказать?

Я пытался сказать, что я о нем думаю, но из горла вырывались только хрипы. Он наклонился ближе, чтобы расслышать. Я плюнул ему в морду, прохрипел:

– Я сам тебя убью, сволочь...

Он отшатнулся, глаза его выпучились. Кровавый плевок попал ему в глаз, залепил глазную впадину и пополз вниз по щеке. Палачи застыли, у одного даже выпали из руки раскаленные клещи. Герцог наконец вытащил дрожащими руками платок, вытер как можно тщательнее лицо. Губы его тряслись, лицо побелело.

– Нет, – сказал он ненавидяще. – Нет, я не убью тебя, как ты надеешься... Ты будешь умирать долго...

Один из палачей что-то шепнул ему на ухо. Герцог поморщился, взгляд его метнулся в мою сторону. Он покачал головой, палач повторил умоляющим голосом. Я услышал:

– ... перекос... необходимость...

Герцог зло посмотрел на него, на меня, выдавил люто:

– В последний раз спрашиваю: принесешь присягу моему Повелителю?

– Я убью тебя, сволочь, – повторил я сипло.

Он покачал головой.

– Да, я недооценил тебя... Здоровяки ломаются быстрее. Даже тот герой, что три дня улыбался и пел песни, на четвертый день сломался и принес присягу. А ведь он в самом деле был почти нечувствителен к боли! А ты чувствуешь, еще как чувствуешь... Вопишь так, что все мои гости сходят с ума от восторга. И все-таки держишься... Какая-то защитная магия?

– Да, – прохрипел я.

Он наклонился ко мне, но тут же, вспомнив о плевке, отпрянул в таком испуге, что едва не свалился с кресла. Палачи переглянулись. Мне почудилось, что от одного донесся смешок.